Энн Пэтчетт - Голландский дом

— Вот как мы поступим: отвези меня домой и переночуй у меня. Сколько уже лет ты у меня не оставался? Завтра мы проснемся до зари. И мне будет гораздо лучше. Отвезешь меня на станцию, я заберу машину, а ты вернешься в город еще до пробок. К семи утра уже будешь дома. По-моему, вполне себе план. У Селесты родственники гостят.

На самом деле план был так себе — и это еще мягко сказано, но других вариантов я не видел. Пока все были на ужине в честь Мэй, еще до того, как подали торт в форме мыши, который Селеста принесла с собой в ресторан, мы с Мэйв взяли такси и поехали ко мне. Я знал, что Мэй расстроится, а Селеста будет в ярости, но также я знал, что Мэйв больна, видел, как она вымотана. Я знал, что из всех людей на свете она единственная сделала бы для меня то же самое. Мэйв присела на маленькую скамеечку, стоявшую сразу за входной дверью и предназначенную для того, чтобы снимать и надевать зимнюю обувь, а я побежал наверх, собрал сумку и оставил записку.

Почти всю дорогу до дома Мэйв проспала. Было начало декабря — дни короткие и холодные. Сидя за рулем и направляясь в Дженкинтаун, я все думал о пропущенном ужине, о танцующем мышонке Мэй. Как только мы приехали к Мэйв, я позвонил домой, но никто не ответил. «Селеста, Селеста, Селеста», — говорил я в трубку. Я видел, как она стоит на кухне, смотрит на телефон и отворачивается. Мэйв первым делом отправилась в ванную. Я приготовил нам тосты с яйцом, и мы поели за ее крошечным кухонным столом. Спать легли еще до восьми часов вечера.

— По крайней мере, у каждого теперь своя спальня, — сказал я. — Тебе больше не нужно ютиться на диване.

— Меня это никогда не стесняло, — сказала она.

В коридоре мы пожелали друг другу спокойной ночи. Вторая спальня в доме Мэйв также служила ей офисом; я посмотрел на книжную полку, забитую папками с надписью «Конрой» на корешках. Я думал взять одну, чтобы отвлечься от переживаний этого дня, но потом решил закрыть глаза на минутку — и заснул.

Когда Мэйв постучала в мою дверь, она разбудила меня ото сна, в котором я пытался доплыть до Кевина. С каждым гребком, который я делал по направлению к нему, он, казалось, удалялся, и вот я уже прилагаю все усилия, чтобы просто не потерять из виду его голову над водой. Я кричал, чтобы он плыл назад, но мой сын был слишком далеко, чтобы меня услышать. Я сел в кровати, ловя ртом воздух, пытаясь определить, где нахожусь. Потом вспомнил. Еще никогда я так не радовался, что меня разбудили.

Мэйв приоткрыла дверь: «Я не слишком рано?»

Теперь, когда наступило утро, завершение вчерашнего дня казалось единственно правильным из всех возможных вариантов. Мэйв снова была собой — варила на кухне кофе, рассказывала мне, как хорошо она себя чувствует, будто ничего и не произошло. («Мне всего лишь нужно было принять ванну и выспаться», — сказала она.) Мне стало ясно, что я успею вернуться домой достаточно рано, чтобы принести покаяние. В начале пятого утра мы уже снова были на улице, в темноте, Мэйв заперла заднюю дверь своего домика. Мы опережали график, который сами же себе наметили. Все успеется.

— Давай доедем до дома, — сказала Мэйв, когда мы сели в машину.

— Ты серьезно?

— Мы еще никогда не были там в это время суток.

— Мы еще никогда ничего не делали в это время суток.

— Ну, мы вроде как не опаздываем. — Энергия в ней так и бурлила. Я уже забыл, какой она бывала по утрам, будто каждый новый день приносило на гребне волны, которую ей удавалось поймать. Мэйв жила недалеко от Голландского дома, и, поскольку в целом это было по пути, а также поскольку мы все равно выехали очень рано, я не видел в этой идее ничего плохого. Темные жилые районы, горящие фонари. Раньше начала восьмого солнце не взойдет. Я уехал из Нью-Йорка в темноте и вернусь домой засветло. Ну не здорово ли?

Огни в домах на Ванхубейк-стрит никогда полностью не гасли. Над террасами горели светильники, как будто хозяева ждали кого-то, кто должен был вернуться. В конце подъездных дорожек мерцали газовые фонари, в чьей-то гостиной горела лампа, оставленная на ночь, но, несмотря на все эти вкрапления иллюминации, повсюду стояла такая тишина, что было ясно: все обитатели спят и даже собаки Элкинс-Парка видят свои собачьи сны. Я припарковался на нашем обычном месте и заглушил двигатель. Луна на западе была такой яркой, что сводила на нет сияние звезд. Лунный свет проливался на все вокруг — на голые деревья и подъездную аллею, на широкую лужайку, устланную опавшими листьями, и широкие каменные ступени. Свет заливал дом и машину, в которой сидели мы с Мэйв. Увидел бы я подобное в детстве — за несколько часов до рассвета в ясную, холодную зимнюю ночь? Я бы, как и все соседи, крепко спал в своей постели.

— Передай Мэй и Кевину мои извинения, — сказала Мэйв.

Сидя в машине, каждый из нас был погружен в собственные мысли. Лишь минуту спустя я понял, что она имеет в виду балет и ужин.

— Они не обижаются.

— Не хочу думать, что испортила ей вечер.

Трудно было сосредоточиться на мыслях о Мэй, когда все вокруг посверкивало от мороза и лунного света. А может, я еще толком не проснулся.

— Ты когда-нибудь приезжала сюда так рано утром?

Мэйв покачала головой. По-моему, она даже не смотрела на дом, так картинно выхваченный из темноты. По большей части я уже давно перестал его видеть, но время от времени что-то происходило, что-то вроде этого, и мои глаза вновь открывались, и я видел, какой же он огромный — величественная громадина. Дивизион щелкунчиков мог вот-вот выскочить из темных кустов и встретиться с батальоном мышей. Лужайка блестела от инея. Все же декорации в Линкольн-центре не походили на Голландский дом — дом сам по себе был декорацией для нелепейшего сказочного балета. Может быть, именно это зрелище поразило нашего отца, когда он впервые свернул на подъездную дорожку — и сразу понял, что именно здесь он хочет растить своих детей? Вот что значило подняться из бедняков в нувориши?

— Смотри, — прошептала Мэйв.

В главной спальне зажегся свет. Ее окна выходили в передний двор, тогда как комната Мэйв, лучшая комната с маленьким шкафом, была обращена во внутренний сад. Несколько минут спустя свет зажегся в коридоре наверху, а потом и на лестнице — как в тот самый первый раз, когда Мэйв привезла меня сюда, когда я приехал из Чоута; только теперь все происходило в обратном порядке. Мы сидели в полумраке машины, не говоря ни слова. Прошло пять минут, прошло десять. На подъездную дорожку вышла женщина в светлом пальто. Хотя логика подсказывала, что это вполне могла быть прислуга или одна из девочек, даже с такого расстояния нам обоим было ясно, что это Андреа. Ее волосы, собранные в хвост, в лунном свете казались еще светлее. Она обхватила себя руками, туже стягивая пальто спереди; снизу из-под полы торчал край чего-то розового. Она была то ли в тапочках, то ли в домашних туфлях. И направлялась прямиком к нам — ошибиться было невозможно.