Энн Пэтчетт - Голландский дом

Как-то раз в пятницу поздней осенью Мэйв с мамой готовили куриный суп с клецками. Из всех нас, как выяснилось, только мама и умела готовить. В кухне было тесно и жарко, но они там прекрасно умещались.

— Оставайся, — сказала мама, когда я приподнял крышку большой чугунной кастрюли и оказался в облаке клубящегося пара.

Я покачал головой:

— У Кевина игра. Я уже минут двадцать как должен быть за рулем.

Мэйв вытерла перепачканные мукой руки о кухонное полотенце, повязанное, как фартук, вокруг ее талии.

— Давай выйдем на минутку. Хочу, пока ты не уехал, показать тебе водосток.

У двери она надела свою красную шерстяную куртку, которую всегда называла сарайным пальто, хотя я сомневался, что она вообще заходила в сарай. Мы вышли в прохладный вечерний свет, под ногами у нас валялись красные и золотые листья, которые мне предстоит сгребать в мой следующий приезд. Мы встали на углу дома, чтобы посмотреть на место, где желоб отходил от крыши.

— Когда это закончится? — спросила Мэйв, глядя наверх.

Я подумал, она говорит о крыше, и тоже посмотрел наверх:

— Что закончится?

— Недомолвки, недовольство. — Мэйв засунула руки в карманы. — Я понимаю, для тебя все это непросто, но, честно говоря, мне уже надоело думать об этом в подобном ключе — что я обременила тебя своим инфарктом. Что ты никак не можешь смириться с возвращением мамы.

Я был удивлен, но тут же занял оборонительную позицию. За последние полгода я полностью посвятил свою жизнь Мэйв и, приложив немало усилий, держал свои чувства к нашей матери при себе. И, раз уж на то пошло, стал доброжелательнее.

— Я переживаю за тебя, только и всего. Я хочу знать, что у тебя все хорошо.

— У меня все прекрасно.

Казалось невероятным, что прежде мы это не обсуждали, — это мы-то, говорившие обо всем на свете. Но теперь мы были не одни. Наша неунывающая мама всегда умудрялась вклиниться между нами, разбавляя разговор кулинарными рецептами и ностальгическими воспоминаниями о бедности.

— Значит, тебя все устраивает?

Мэйв посмотрела в сторону проезжей части. Поскольку до меня не дошло, что мы идем на улицу обсуждать наши жизненные перипетии, я не надел пальто и уже замерз.

— Наше время не бесконечно, — сказала Мэйв. — Возможно, теперь я лучше это понимаю. Я хотела, чтобы мама вернулась, с тех пор как мне было десять, и вот она здесь. Оставшееся время я могу посвятить своим обидам — или могу чувствовать себя самым везучим человеком на свете.

— Всего два варианта? — Как же мне хотелось, чтобы мы сели в машину и доехали до Голландского дома, — просто чтобы на минуту остаться наедине, хотя с теми поездками было покончено.

Мэйв снова посмотрела на водосток и кивнула:

— Ну да.

Если не считать озарения Оттерсона и выздоровления Мэйв, везение в моем понимании не очень-то вязалось со всем произошедшим. Успех матери был моим решающим поражением.

— Она хоть знает, что было после ее ухода? Об Андреа ты ей рассказывала? О том, как она вышвырнула нас?

— Господи, разумеется. Чем мы, по-твоему, занимались все лето, в карты играли? Я рассказала ей обо всем — и обо всем, что случилось с ней, мне тоже известно. Невероятно, сколько всего можно узнать о другом человеке, просто проявив к нему интерес. Тебя, кстати говоря, никто из этих бесед не исключал. Так что не думай, будто от тебя что-то скрывают. Стоит ей открыть рот, ты тут же находишь причину откланяться.

— Я не вхожу в круг ее интересов.

Мэйв покачала головой:

— Повзрослей уже.

Мне, сорокапятилетнему мужчине, ее слова показались до того нелепыми, что я рассмеялся — и тут же спохватился. Прошло много времени с тех пор, как нам было из-за чего ссориться.

— Ладно, если ты так много о ней знаешь, расскажи мне, почему она ушла. Только не говори, что из-за обоев.

— Ей хотелось… — Мэйв не договорила, выдохнула, ее замерзшее дыхание напоминало дым. — Она хотела помогать людям.

— Людям, но не членам своей семьи.

— Она совершила ошибку. Что ж до тебя все никак не дойдет? Она сгорает от стыда. Вот почему она так и не связалась с нами, когда вернулась из Индии. Она боялась, что мы все будем обращаться с ней примерно так, как сейчас ведешь себя ты. Она считает, что твоя жестокость — это то, чего она заслуживает.

— Поверь мне: жесток я с ней не был, хотя именно этого она и заслуживает. Совершить ошибку — это не дать паркетным доскам отлежаться, прежде чем настелить пол. Бросить своих детей, чтобы помогать бедным в Индии, значит быть нарциссом, ищущим обожания незнакомцев. Я смотрю на Кевина и Мэй и думаю: кто сможет так с ними поступить? Кто вообще бросает своих детей? — Мне казалось, эти слова крутились у меня на языке с того самого момента, как я вошел в приемный покой отделения коронарной терапии и увидел там нашу мать.

— Мужчины! — сказала Мэйв, почти выкрикнула. — Мужчины то и дело бросают своих детей, и мир их за это восхваляет. Будда бросил, Одиссей бросил, и всем вообще насрать на их сыновей. Они отправлялись в свои возвышенные путешествия, чтобы сделать то, что, черт возьми, хотели сделать, и тысячи лет спустя мы все еще воспеваем их. Мама ушла, но она и вернулась, и у нас все хорошо. Нам было непросто, но мы это пережили. Мне все равно, любишь ты ее или нет, но ты должен вести себя с ней порядочно, хотя бы потому, что я этого хочу. Ты мне должен.

Ее щеки покраснели, и хотя, вероятно, это был просто холод, я не мог не беспокоиться о ее сердце. Я ничего не ответил.

— Меня тошнит от этого всего, чтоб ты знал, — сказала она, повернулась и пошла обратно в дом, оставив меня стоять в вихре листьев и думать о том, что же я ей должен. А что тут думать — я был обязан ей всем.

И я принял решение измениться. Может показаться, что перемены были невозможны, учитывая мою природу и мой возраст, но я точно понимал, что могу потерять. Это снова — как с химией. Дело не в том, нравится мне или нет. Дело в том, что это необходимо сделать.

УМЭЙВ И МАМЫ БЫЛИ БИЛЕТЫ на выставку Писсарро в Художественном музее Филадельфии, и они сказали, что смогут забрать меня с вокзала, поэтому я сел в поезд. Едва выйдя на станции, я увидел их: они обеспокоенно следили за двумя воробьями, влетевшими в открытые двери и теперь запертыми под сводами. В кои-то веки я заметил сестру раньше, чем она меня. Стройная, крепкая, запрокинув голову назад, она указывала маме место, куда присели птицы. После сердечного приступа прошло чуть больше года — год доброго здравия, год их соединившихся жизней.

— Что, никого не склеил в поезде? — спросила Мэйв, когда я подошел к ним; старая шутка, из тех времен, когда она встречала меня здесь и приподнимала над землей.

— Ага, без приключений. — Я поцеловал обеих.