Георг Эберс - Каракалла. Иисус Навин

Отослав дожидавшийся его императорский экипаж, он пошел домой пешком такой веселый и довольный собою, каким он не чувствовал себя уже давно.

Отдохнув в уединении некоторое время, Вереника снова позвала к себе Мелиссу и ухаживала за своею молодою гостьей, как будто в лице последней ей была возвращена на короткое время ее любимая потерянная дочь.

Она позволила девушке позвать Аргутиса, и после того как и она со своей стороны уверила этого преданного человека, что все обещает благополучный исход, она отпустила его с приказанием идти домой и быть готовым к услугам своей молодой госпоже, которая пока останется в ее доме, под ее покровительством.

Как только Аргутис оставил их, Вереника приказала служанке Иоанне позвать своего брата.

Между тем как эта последняя исполняла поручение, матрона сообщила девушке, что эти брат и сестра — христиане. Они дети вольноотпущенника их дома и родились свободными. Иоанн уже в ранней юности оказался таким способным, что пришлось уступить его желанию и позволить ему приготовиться к адвокатскому поприщу. Теперь он принадлежит к числу самых уважаемых адвокатов в городе, но свое замечательное красноречие, которое он выработал не только в Александрии, но и в Карфагене, он охотнее всего предоставляет к услугам христиан. В свободные часы он посещает темницы осужденных и раздает им богатую милостыню из тех заработков, которые доставляет его адвокатская практика между богатыми людьми. Он как раз такой человек, чтобы посетить близких Мелиссы, оживить их новою надеждой и передать им ее поклон.

Когда христианин затем появился, он выказал радостную готовность исполнить это поручение. Его сестра уже укладывала вино и другие припасы для заключенных, и Иоанн сказал Веренике, что этих припасов собрано больше, чем могут потребить все трое, для которых они приготовлены, хотя бы заключение их было очень продолжительно.

Его улыбка показывала, с какою уверенностью он рассчитывал на щедрость Вереники, и Мелисса тотчас почувствовала доверие к молодому христианину, который своею наружностью напомнил бы ей ее брата Филиппа, если бы его сухощавая фигура не держалась прямее и длинные волосы не были гладки, а не волнисты, как у философа.

Меньше всего было сходства между Иоанном и Филиппом в глазах. Насколько глаза первого имели кроткое выражение, настолько глаза второго были остры и пытливы.

Мелисса дала ему разные поручения к отцу и братьям, и, когда Вереника попросила его позаботиться о том, чтобы портрет ее дочери был непременно доставлен в Серапеум, где он должен помочь расположить императора в пользу живописца, он одобрил решение госпожи и скромно прибавил к этому:

— Как долго принадлежит нам вообще то, чем мы обладаем в тленных благах? Может быть, день, год и в лучшем случае несколько пятилетий. Но вечность длинна. И кто ради нее забывает время и возлагает надежду единственно на нее, которой измеряется и продолжительность существования нашей собственной души, — тот отучается сожалеть о том, чего он лишился в преходящих благах, хотя бы они принадлежали к числу самых благородных и драгоценных.

О, если бы я мог убедить и тебя, лучшую из женщин, преданнейшую из матерей, возлагать свое упование на вечность! Ее не может объять самый мудрейший человеческий ум; достигнуть ее труднее всего, и по этому самому она представляет собою самую возвышенную цель для человеческого мышления. Имей ее перед глазами и в ее неизмеримом царстве ищи своего будущего отечества, и тогда ты снова встретишься с умершею дочерью и тебе будет снова принадлежать не только ее изображение, но и она сама.

— Оставь это, — прервала его Вереника с резким нетерпением. — Я знаю, на что ты намекаешь, но объять вечность — это доступно только разуму божества, а нашему уму не удается подобная попытка. Его крылья тают подобно крыльям Икара, и он низвергается в море, я подразумеваю море мечты, к которому я часто была довольно близка. Вы, христиане, думаете, что знаете вечность, и если бы вы не обманывались в этом… Но я не хочу возобновлять старый спор. Возврати мне мою дочь на один год, на месяц, на один только день такую, какою она была, пока смертельная болезнь не овладела ей, и я подарю тебе все мечтательное блаженство твоей вечности с остатком моей земной жизни в придачу.

Вновь пробудившееся горе потрясало сильную женщину, точно припадок жестокой лихорадки, но, как только к ней вернулась способность говорить вразумительно, она сказала адвокату:

— Я, право, не думаю тебя оскорблять, Иоанн, я ценю тебя и люблю, но если ты желаешь, чтобы наши отношения не изменились, то оставь безумное желание научить черепаху летать. Делай свое дело для бедных узников, и если ты…

— Я отправлюсь к ним завтра, как только наступит день, — прервал ее Иоанн и наскоро простился с женщинами.

Как только они остались одни, Вереника вскричала:

— Он ушел оскорбленный, как будто я нанесла ему обиду, и таковы все они, христиане! Они считают своею обязанностью навязывать другим то, что им кажется справедливым, и кто не поддается их спорной истине, того они выставляют как человека ограниченного ума или врага всего доброго. Агафья, о которой ты говорила мне сейчас, и Зенон, ее отец, брат моего мужа, — христиане. Я надеялась, что смерть Коринны снова приведет к нам девушку, по которой тосковало мое сердце и о которой я слышала много хорошего; однако же общее горе, которое обыкновенно снова скрепляет так много расторгнутых уз, только углубило пропасть, образовавшуюся между моим мужем и его братом. Мы неповинны в этом. Напротив того, мне было отрадно, когда через несколько часов после ужаснейшего несчастья было получено письмо от Зенона с известием, что он с дочерью посетит нас в тот же самый вечер. Но это письмо, — голос матроны задрожал при этих словах от досады, — но это письмо заставило нас просить его, Зенона, отменить свое посещение, потому что — невозможно поверить этому, да и мне было бы лучше не подливать нового масла в огонь, потому что он желал, чтобы мы радовались; он три, четыре, пять раз повторял это ужасное слово. Между прочим, он с возмутительною высокопарностью разглагольствовал о блаженстве, ожидающем нашу умершую дочь… И это он говорил матери, сердце которой жестокий удар судьбы разбил в куски за несколько часов перед тем! Со смехом на губах взывать к ограбленной, смертельно раненной, осиротевшей женщине, чтобы она радовалась… Эта чрезмерность жестокости, или помрачение ума, разлучила нас навсегда. Простые садовые работники, которые знали Коринну и которых бог есть не более как древесный пень, имеющий только отдаленное сходство с человеческой фигурой, обливались слезами, когда они узнали страшную весть, а Зенон, наш брат, дядя увядшего цветка, радуется и требует того же от нас! Мой муж говорит, что пером безумца руководила ненависть и старая вражда; я же думаю только, что он, объятый христианским безумием, советовал мне, матери, стать ниже животного, которое готово отдать свою жизнь, чтобы защитить своих детенышей! Селевк простил Зенону тот вред, который он нанес ему, сделавшись христианином и перестав своим имуществом участвовать в оборотах нашего торгового дома, чтобы растратить часть своего капитала на христианскую сволочь; но этого «радуйся» мы не можем простить ему — ни я, ни муж, хотя от него, как вода от масла, отстает все, что угнетает мое сердце…