Георг Эберс - Каракалла. Иисус Навин

— Нет, — возразил Александр, тихо улыбаясь и в то же время отвешивая почтительный поклон. — Твоей собственной силе я не могу сопротивляться, но ищейки начальника полиции напрасно разнюхивали мой след. В тюрьму я отправился добровольно.

— Добровольно?

— Да, чтобы освободить из заключения отца, которого они схватили.

— Весьма благородно, — иронически заметил император. — Подобными подвигами иногда можно прославиться, но иногда приходится поплатиться за них жизнью. Ты, по — видимому, забыл об этом.

— Нет, великий цезарь, я ожидал смерти.

— Так, значит, ты философ, презирающий жизнь?

— Ни то ни другое. Жизнь для меня высшее благо; если ее отнимут у меня, то закончатся все наслаждения ее драгоценными благами.

— Драгоценные блага, — повторил император. — Любопытно было бы мне знать, какие именно блага ты удостаиваешь этого названия?

— Любовь и искусство.

— Вот как! — сказал цезарь, бросая на Мелиссу мимолетный взгляд. Затем он продолжал изменившимся голосом: — А месть?

— Этого наслаждения, — спокойно ответил Александр, — я еще не испытал. Дело в том, что настоящего, серьезного зла мне еще никто не сделал, пока этот мошенник Цминис, поистине недостойный того, чтобы в качестве одного из пальцев твоей руки делать зло, не лишил свободы нашего ни в чем неповинного отца.

Тут император бросил на него недоверчивый взгляд и проговорил серьезно:

— А теперь тебе представляется случай испытать всю сладость мщения. Будь я труслив — ведь египтянин действовал в качестве моего орудия, — то имел бы повод остерегаться тебя.

— Нисколько, — перебил его Александр с приветливою улыбкой. — Ведь от тебя зависит сделать мне действительное добро. Сделай же его! Мне было бы очень приятно показать тебе, что хотя я и непомерно легкомыслен, но все — таки обладаю чувством благодарности.

— Благодарности! — повторил Каракалла с неприятным смехом. Затем он медленно поднялся со своего места, пристально уставил глаза в лицо Александра и проговорил: — Мне, пожалуй, вздумается испытать это на тебе.

— А я ручаюсь за то, что ты никогда не раскаешься в этом, — перебила его Мелисса. — Как ни велик его проступок, он все — таки достоин твоего милосердия.

— Действительно ли это так? — спросил Каракалла, приветливо взглянув в лицо девушки. — Но я, разумеется, должен поверить тому, в чем душа Роксаны так настойчиво уверяет посредством этих алых губ.

Затем он снова остановился, еще раз смерил Александра испытующим взглядом и продолжал:

— Ты считаешь меня сильным и должен был бы изменить свое мнение, которое я умею ценить, если бы я, подобно мягкосердечной девушке, оказал тебе милость. Ты находишься в моей власти. Ты заслужил смертную казнь. Если я подарю тебе жизнь, то взамен должен что — нибудь потребовать от тебя, чтобы не оказаться обманутым.

— Освободи моего отца, и он исполнит решительно все, чего бы ты ни потребовал, — прервала императора Мелисса.

Но Каракалла перебил ее восклицанием:

— Императору не могут быть поставлены никакие условия. Отойди прочь, девушка!

Мелисса с поникшею головою исполнила это приказание и смотрела сперва с беспокойством, а потом с удивлением на этих двух столь различных людей, оживленно разговаривавших друг с другом.

Александр, по — видимому, думал отказаться от предложения императора; но, вероятно, ему было обещано нечто приятное: с его губ зазвучал тот тихий, гармоничный смех, который часто проливал утешение в душу сестры в тяжелые минуты жизни. Затем разговор сделался более серьезным, и Каракалла воскликнул так громко, что Мелисса разобрала все:

— Не забывай, с кем ты говоришь! Если тебе недостаточно моего слова, то возвращайся опять в тюрьму!

Тут она снова затрепетала за брата; но какие — то слова, сказанные Александром, успокоили вспышку этого ужасного человека, который изменялся беспрестанно. Также и лев, который лежал без цепей около незанятого стула своего повелителя, по временам беспокоил ее: когда император в порыве негодования возвышал голос, зверь приподнимался с рычанием.

Как ужасны были это животное со своим повелителем!

Лучше было бы в течение целой жизни носиться туда и сюда на какой — нибудь доске, оторванной от корабля по прихоти бурных морских волн, чем разделять судьбу этого человека! А между тем в его существе было что — то, привлекавшее к нему Мелиссу; ей даже было неприятно, когда он не обращал на нее внимания.

Наконец, Александр обратился к Каракалле с робким вопросом, может ли он сообщить Мелиссе о том, что обещал ему.

— Это пусть будет уже моим делом, — возразил император. — Ты воображаешь, что во всяком случае лучше иметь свидетелем слабую девушку, чем совсем никого. Может быть, ты и прав. Итак, я повторяю: если ты должен будешь сообщать мне самые чудовищные вещи, мое негодование никак не обратится на тебя. Вот этот человек — зачем мне, девушка, скрывать это от тебя? — отправляется в город и будет собирать там все шутки и остроумные эпиграммы, которые сочиняются на мне.

— Александр! — вскричала побледневшая Мелисса и в сильном страхе подняла вверх руки с таким жестом, как будто хотела что — то устранить.

Но Каракалла хихикнул и весело продолжал:

— Разумеется, это вещь опасная, и потому — то я ручаюсь своим императорским словом, что он не будет в ответе за преступления других. Напротив того, он будет свободен, когда собранные им и поднесенные мне цветы удовлетворят меня.

— Однако, — выразительным тоном заметил Александр, которого заставили призадуматься предупреждающие взгляды сестры и бледность, разлившаяся по ее лицу, — ты должен дать мне еще второе обещание, на котором, повторяю еще раз, я в особенности настаиваю. Ты не станешь принуждать меня и не станешь разузнавать через других, кем именно сказана или придумана та или другая острота, относящаяся к тебе.

— Довольно! — с нетерпением прервал его император.

Но Александр не дал сбить себя с толку, а с оживлением продолжал:

— Я не забыл твоего выражения, что нельзя ставить условий императору; однако, несмотря на мое несчастное, беспомощное положение, я все — таки настаиваю на своем праве возвратиться в тюрьму и ожидать там решения своей судьбы, если ты еще раз не обещаешь мне вот при этой свидетельнице не только не разыскивать автора тех острот, которые мне придется услыхать, но не заставлять и меня при помощи каких — либо принудительных мер назвать имя сочинителя эпиграммы. Отчего бы мне и не удовлетворить твоего любопытства и твоей любви к едкому остроумию? Но я десять раз предпочту погибнуть от топора или виселицы, чем соглашусь сделать что — либо такое, что хоть сколько — нибудь отзывается предательством.