Дженнифер Доннелли - Дикая роза

– Я так не думаю, – возразила Фатима.

– А мне кажется, ты именно это и подумала! – упрекнула ее Уилла. – Я должна выйти замуж и родить детей. Не о том ли ты говорила мне вчера? Не такой ли жизни ты мне желаешь?

– Да, но мои желания ничего не значат. Воля Аллаха – только она имеет значение. А у него для тебя много работы, и шитье туда не входит.

Уилла уже собиралась назвать Фатиму провидицей, когда они обе услышали тихий, хриплый голосок:

– Мама!

Это был Дауд. Мальчик смотрел ясными, осмысленными глазами. Услышав голос сына, Фатима, наливавшая чай, уронила стакан и чайник, бросившись к сыну. Она обнимала Дауда, благодаря Аллаха.

– Мама, я пить хочу. Очень, – сказал он.

Чувствовалось, он еще не до конца пришел в себя.

Уилла напоила Дауда чаем, затем побежала разыскивать отца. Вместе они поспешили в шатер Фатимы, но внутрь Уилла не пошла, оставив ребенка наедине с родителями. Одна мысль о том, как свирепый бедуинский шейх сидит у постели сына и целует худенькие ручки, почему-то вызывала у нее слезы.

– Мальчик выкарабкался, – сказала она Лоуренсу.

Сообщив это, Уилла отправилась в шатер шестой жены шейха, где она мылась, приехав в лагерь, и завалилась спать. Уилла проспала пятнадцать часов.

Проснувшись, она увидела улыбающуюся Фатиму, сидящую у входа.

– Дауд поправляется, – сообщила Фатима.

Уилла тоже улыбнулась и села на постели:

– Фатима, я так счастлива.

– Поешь, а потом тебя хочет видеть Халаф. Но я пришла к тебе первая.

Фатима подошла к постели и опустилась на колени, достав из складок одежды ожерелье. Уилла не успела возразить, как ожерелье оказалось у нее на шее.

– Когда родился Дауд, Халаф подарил мне это ожерелье. Подарок женщине, давшей жизнь его первенцу. Ты вновь дала жизнь моему сыну, Уилла Олден. Теперь ты его вторая мать.

Онемев от неожиданности, Уилла смотрела на ожерелье. Оно было сделано из золотых медальонов с бирюзой, нанизанных вместе с красным янтарем и агатами. Фатима слегка встряхнула ожерелье. Медальоны тихо зазвенели.

– Слышишь? Этот звук отпугивает злых духов.

Уилла представляла себе ценность ожерелья и хотела сказать Фатиме, что не может принять столь дорогой подарок. Но потом вспомнила о бедуинской этике. Отказ от подарка считался серьезным оскорблением.

Она обняла Фатиму.

– Спасибо, – произнесла она хриплым от нахлынувших чувств голосом. – Я всегда буду носить это ожерелье и думать о той, кто его мне подарила.

Уилла вымылась, надела чистую одежду и отправилась в шатер Халафа аль-Мора. Увидев ее, шейх улыбнулся. Его улыбка стала еще шире, когда он увидел на ее шее подарок жены. Шейх поклонился Уилле и поблагодарил за спасение сына.

Через два дня, заручившись обещанием шейха выставить для похода на Дамаск пятьсот воинов и двести верблюдов, Уилла, Ауда и Лоуренс распрощались с Халафом. Их ждала долгая дорога в лагерь Лоуренса.

– Жаль, что ты не можешь остаться у нас, Уилла Олден. – Халаф стоял возле своего шатра и смотрел, как они садятся на верблюдов. – Должен тебе сказать, я пытался выкупить тебя у Лоуренса, но он не захотел расставаться с тобой. Даже за двадцать тысяч динаров. Я его не упрекаю.

– Двадцать тысяч динаров? – загремел Ауда. – Зато я его упрекаю. На двадцать тысяч динаров мы смогли купить все необходимое нам оружие. – Он покосился на Уиллу. – Я бы с тобой расстался и за пять. – С этими словами он огрел верблюда плетью и тронулся в путь.

Смеясь, Уилла и Лоуренс окончательно распрощались с Халафом и поехали вслед за Аудой.

– Двадцать тысяч динаров, – сказала Уилла, когда они выезжали из лагеря племени бени-сахр. – Это же целая пропасть денег. И ты их не взял. Значит, я нравлюсь тебе, Том. Серьезно нравлюсь.

– Дело совсем не в этом, – ответил Лоуренс, и в его глазах блеснули озорные искорки.

– Не в этом? Тогда почему ты не продал меня Халафу?

– Потому что я запросил за тебя тридцать тысяч.

Двадцатиоднолетний Бен Коттон, уроженец Лидса, сидел на краю своей койки, крепко сцепив руки и опустив голову. Он находился в Уикершем-Холле, госпитале для ветеранов войны. Новенький протез ноги, позволявший сгибать ее в колене, валялся на полу, куда Бен только что его бросил.

Сид Бакстер остановился у открытой двери палаты Бена. Одной рукой он опирался на трость, в другой – держал стопку одежды. Крепкий орешек этот Бен, подумал Сид. С тех пор как парень оказался в госпитале, он почти не ел, почти не разговаривал и отказывался надевать протез. Доктор Барнс, главный психиатр госпиталя, перепробовал все методы воздействия и сдался. Он признался Сиду, что не может найти подход к упрямцу, и попросил его помощи.

– Бен Коттон? Я не ошибся? – спросил Сид.

– Угу, – не поднимая головы, ответил Бен.

– Я тут принес тебе одежду. Брюки. Рубашку и галстук. И джемпер. – (Ответа не последовало.) – Я подумал, тебе она понадобится, – продолжал Сид. – В комнате для посетителей ждет девушка. Хочет тебя видеть. Говорит, что приехала из Лидса. Остановилась в деревенской гостинице, но дольше задерживаться там не может. Это ей не по карману. Она провела здесь целую неделю, каждый день приходя в госпиталь и надеясь тебя увидеть. Я так думаю, что вниз ты еще не спускался, поскольку вся твоя одежда состоит из этой занюханной ночной рубашки.

– Я просил доктора Барнса сказать ей, пусть едет домой, – буркнул Бен.

– Кто эта девушка?

– Моя невеста.

– Парень, а тебе не кажется, что не слишком-то учтиво отсиживаться в палате, когда она приехала издалека и хочет тебя видеть? Посмотри, какой чудесный июньский вечер. Солнце еще не село. Птички поют. Почему бы тебе не спуститься вниз и не посидеть в саду?

Бен поднял голову и посмотрел на Сида. Глаза парня были полны злости.

– Прикажете поковылять вниз на единственной ноге и сказать: «Привет, а вот и я»? Потом прогуляться по саду и выпить чая?

– Почему бы и нет? – пожал плечами Сид.

– Почему бы и нет? Вы еще спрашиваете? Как я покажусь ей в таком виде? – с горечью спросил Бен, указав на культю. – Я больше не мужчина.

– Не мужчина? – переспросил Сид. – А что случилось? Неужто джерри вышибли тебе и мозги? – (Бен растерянно моргнул, разинув рот.) – Думаю, так оно и случилось. Это единственное приемлемое объяснение, почему ты торчишь в палате, скулишь, жалуешься на судьбу и жалеешь себя, вместо того чтобы спуститься вниз и встретиться со своей хорошенькой невестой.

Бен насупился. Он уже хотел прогнать Сида, как вдруг засмеялся. Смех звучал все громче, становясь истеричным, затем сменился громкими судорожными рыданиями. Сид видел такое не впервые. В госпитале работали прекрасные, образованные врачи, но их разговоры с пациентами отличались от грубой прямоты Сида. А грубость порой была единственным средством, вышибавшим раненых из психологической трясины.