Владислав Романов - Нефертити

Она ещё не успела дать своё согласие, как скульптор тотчас занялся работой, она же принялась расхаживать по комнате, раздумывая уже о другом, о свадьбе старшей дочери, которая выходила замуж за Семнехка-Ра, сына Ов и Аменхетепа Третьего. После неудачи с Киа Эхнатон вернулся к Нефертити и почему-то сразу заговорил о наследнике, словно ему осталось жить несколько лет. Нефертити даже подняла его на смех, но он сам настоял на этом браке и через несколько дней должна была состояться свадьба. Жениху едва исполнилось четырнадцать, невесте — двенадцать. Возраст вполне нормальный для брачующихся, но это внимание к свадьбе со стороны фараона при отсутствии официального наследника невольно указывало на того, кто станет преемником властителя. Нефертити же считала эти хлопоты супруга преждевременными.

— А вторая наша дочь выйдет замуж за Тутанхатона, сына твоей сестры! — неожиданно распорядился Эхнатон.

— Но она старше его.

— Это неважно. С Тиу я уже говорил, она согласна! — категорично заявил фараон.

— Я не понимаю смысла этой спешки, у нас с тобой ещё могут быть сыновья и наследники, я не успокоюсь, пока не рожу тебе сына! Мы молоды, и у нас ещё всё впереди! Повитуха и Мату сказали мне, что я могу и дальше рожать. Поверь мне, я прошу тебя! — они лежали в постели, лунный свет таинственно проникал в спальню, освещая яркими всполохами стены. Неожиданно Эхнатон поднялся, подошёл к узкому окну, взглянул на лунную дорожку, соединяющую два берега Нила. Нефертити встревожилась. — Что случилось?

— Ничего, спи!

Резкая реплика правителя обидела её. Он стоял, повернувшись к ней спиной, точно не хотел ни слышать жену, ни видеть.

— Может быть, ты и для третьей дочери жениха нашёл? — не удержавшись, сердито спросила царица.

— Нашёл.

— И кто он?

— Я.

Ответ был настолько неожидан, что Нефертити несколько мгновений не могла проронить ни слова. Прикусила губу, чтобы не расплакаться. Молчал и Эхнатон.

— Ей восемь лет, как когда-то было тебе, и я хочу всё пережить заново. И я верю, что у нас с ней родится сын. Не сердись.

— Я не сержусь. Тебе Азылык об этом сказал?

— Нет, я видел сон. Мне приснилось, как Анхесенпаатон идёт мне навстречу и несёт на руках сына! Мальчик тянется ко мне ручонками, и я тянусь к нему. И вот-вот мы заключим друг друга в объятия, как вдруг я просыпаюсь! Это вещий сон! — взволновался фараон.

— Но каждый вещий сон имеет свою разгадку, — обеспокоилась Нефертити. — Ты рассказывал о нём оракулу?

— Нет! И не хочу! Я сам его разгадал, и другие толкователи мне не нужны! Я только хочу, чтобы ты подготовила Анхесенпаатон. Всё ей объяснила, ты понимаешь, что я имею в виду...

— Я постараюсь.

Она не проронила ни слезинки, хотя в ту ночь, когда муж обо всём ей сказал, сухой комок застрял в горле.

— Было бы из-за чего горевать?! — возмутилась Тиу, с которой поделилась этим известием Нефертити. — Надо радоваться, что супруг берёт жену не из гарема, а собственную дочь, и ты не будешь чужой наследнику, если он появится. Это будет твой внук.

— Я и не горюю. Просто надеялась ещё сама родить...

— Хватит, не мучай себя! — возмутилась Тиу. — Сколько можно! Природу не переделаешь...

— А звёзды не переубедишь, — вздохнув, добавила царица.

Эти нежданные заботы теперь занимали её мысли. Царица не понимала той спешки, с какой всё свершалось, супругу ещё не было тридцати, и лет двадцать они проживут, а за это время можно всё спокойно обдумать. Сейчас же фактически объявлять Семнехка преемником — значит давать придворным корм для интриг. Вокруг наследника мгновенно появится свой двор, который будет его настраивать против Эхнатона, не говоря уже о том, что в Фивах главным храмом по-прежнему является Карнакский, где поклоняются Амону-Ра, а храм Атона в полном запустении. И в Фивах все яростно ждут перемен, дабы всё повернуть назад.

У Нефертити было много своих доводов, которые она не успела высказать мужу, ибо видела, понимала, что он и слышать ни о чём не хочет. Но почему? Почему так? Раньше был Мату, с кем она могла запросто посоветоваться обо всём, но месяц назад и его не стало. Умирая, он сказал с улыбкой на устах: «Я скоро увижу Айя, и потому мне не страшно».

Несколько дней назад царица прочитала отрывки из книги Шуада, и её поразила одна фраза: «Не брани, не восставай против того, что уже свершилось или что должно непременно свершиться. Ночь не противится утру, а жаркий день сам спешит уступить своё место прохладе вечера, и тогда мудрость, покой и согласие возвратятся в душу». И она сразу подумала: «Это про меня!». Её противоборство принесёт им обоим и всему Египту только страдания и досаду. А стоит ли их увеличивать? Жрец обещал зайти к ней, узнать её мнение, и она с нетерпением поджидала Шуада — столь интересные притчи и мысли были разбросаны на страницах книги. Вот уж никогда царица не предполагала, что в толстом, обрюзгшем теле, каковое имел жрец, могут рождаться столь изысканные и драгоценные истины. Раньше ей казалось, что красивое произрастает от красивого. Из семени колючего сорняка не взойдёт роза. Из зёрнышка сосновой шишки не появится стройный кипарис, побег бамбука не подарит сочный гранат. Но среди людей, оказывается, всё иначе. Мрачный и страшный узким ликом Азылык способен один победить хеттов, а словно утонувший в бочке жира Шуад изрекает истины, которые способны спасти отдельного человека, а может быть, и весь мир.

Царица так увлеклась этими размышлениями, что забыла на время о Джехутимесу. Он тоже был погружен в свою работу, и за то короткое время, пока его не беспокоили, он на одном выдохе вылепил её портрет. Соответствующее тело подыскать несложно, чтобы потом вылепить скульптуру в полный рост. Голова же ему удалась. На поверхности глины ещё блестели капельки воды. Царица была изображена без парадной шапки, но долепить её нетрудно. Джехутимесу намеренно удлинил шею, дабы чуть вознесённая голова Нефертити, её тонкие черты легко впитывались бы зрителем. И, конечно же, с восхищением.

Царица осмотрела скульптуру, с грустью вглядываясь в свой облик.

— Какая я старуха! — с ужасом прошептала она.

— Вы ошибаетесь, ваше величество, — улыбнулся скульптор. — Юный лик прекрасен, спору нет, но трёхсотлетний ливийский кедр не менее красив, нежели его робкий побег. Я бы даже сказал так: никто не заметит полутораметровую ёлочку в тени огромного дерева. Во всяком возрасте есть своя красота, и спорить, какая лучше, притягательнее, глупо, на мой взгляд.

— Вы ещё и мыслитель.

— С годами все становятся мыслителями.

— Наверное, вы правы. Мне просто надо привыкнуть к тому, что я совсем другая, — с болью разглядывая свой облик, запечатлённый в глине, прошептала царица и, помолчав, робко спросила: — Неужели кому-то может нравиться эта женщина?