Владислав Бахревский - Морозовская стачка

Лет 250 назад случился в православной русской церкви раскол.

Ученые богословы, исправляя ошибки переписчиков в старых церковных книгах, пришли к тому, что следует изменить некоторые обряды: креститься не двумя, а тремя перстами, петь в церкви позволялось на голоса, а не в унисон, были отвергнуты многие старые иконы, был принят не только восьмиконечный, с перекладиною крест, но и четырехконечный. Люди, державшиеся за обычаи предков, не приняли новшеств. Началась борьба, гонения, и при Петре многие староверы бежали в леса. А лесов хватало в те поры и под Москвою.

Жили староверы замкнуто. Вина не пили, не курили, носили бороды. На государственную службу не шли, вера запрещала, и потому был для смекалистых, умных людей один путь: в купцы.

Так получилось, что процентов на семьдесят московское купечество исповедовало старую веру. Кто не был старовером, чтоб не потерять кредит связи, спешил к старообрядцам пере-метнуться— выгодно. Даже Рябушинские, семейство страшно богатое, банкиры, перебравшись в древнюю столицу из Боровска, чтобы не быть белыми воронами, отреклись от государственного православия.

Морозовы сперва тишком жили, а нынче московской крыши над головой мало им, подавай им крышу золотую.

Четверо братьев Морозовых в ситцевом королевстве российском — владыки. У Ивана мануфактура в Богородске, у Абрама — в Твери, у Елисея и Тимофея — в Зуеве и в Никольском.

Давно ли лапотник Савва Васильевич, батюшка, основатель дома и дела, благодетелей искал? Теперь у них, у Морозовых, ищут совета и опоры, к ним в дом на тайные сборища спешат.

Сам Тимофей Саввич по заграницам любил ездить, путешествовать, винцо пил, в театры ездил, но жена его, Мария Федоровна, была религиозна до фанатизма.

Дочери из гнезда уже упорхнули.

Дорожку старшая показала, Анна. С репетитором сыновей Саввушки и Сережи бежала. Никакие строгости не удержали. Студентик — для другой бы находка — ныне в профессорах, а для Морозовых: учен, да без капиталу.

И Алефтина туда же — муженька в Московском университете нашла. И у Юлии муж — деятель. Одна младшая, Александра, за стоящим человеком, но тоже не богат. У Тимофея Саввича управляющим фабрики служит, в Орехове.

Сыновья отцовского крова не оставили пока. Сергей младше Саввы на год, ему двадцать один, но успел жениться.

В красоте Зинаиде Григорьевне не откажешь, и умна, и сердце у нее хорошее, а недостаток тот же. Отец у нее, правда, фабричку имел, но плохонькую, копеечное дело. Для Сергея Тимофеевича и бесприданница хороша. Болен неизлечимо: шизофрения.

Да и у остальных деток норов — упаси господи. Больная кровь от Марии Федоровны. Она из семьи казанских откупщиков, русская, но какие-то восточные крови были у них в роду. Удлиненные зеленые глаза в молодости доставили Марии Федоровне славу красавицы и прозвище Адамант — алмаз. Даже теперь, когда ей за пятьдесят, красота ее не померкла. Только недобрая эта красота.

Тонкие губы сжимались властно и брезгливо, лицо без морщин, неподвижное, как маска. Глаза, полуприкрытые сверху мешочками, никому не верят и никого не любят.

Мария Федоровна шествует через весь дом в молельню. Савва в гостиной рассматривает альбом рисунков. Один взгляд матушки, и альбом закрыт.

Савва смотрит в спину матери, изо всех сил медлит, но он не может не идти за нею.

В молельне все уже в сборе, все московские тузы здесь. Служба началась.

Тимофей Саввич в посконной рубахе, опрощенный, кроткий.

Банкир Рябушинский одет под стать ему.

Молились. Пели в унисон гимны праотцев. Долгие, печальные. После молебна беседовали…

Александр III показал себя правителем крутым, не терпящим изворотливости. Официальную церковь защищал рьяно. Отдал приказ восстановить заброшенный и запущенный Успенский собор во Владимире. Сам освящал ярмарочный храм в Нижнем Новгороде, а теперь в Москве храм Христа-спасителя. Готовится закладка храма «на крови» в Петербурге. Как грибы, растут иноческие обители. Их уже более семисот. В Прибалтике восстановлены православные храмы и потихоньку закрывают католические и лютеранские. Дерпт переименован в Юрьев, Динабург — в Двинск. В Москве закрыты синагоги, евреи выселены в Варшаву.

Всезнающая паства архиерея Антония сошлась на том, что государь к старообрядчеству относится худо, и все же он готов терпеть это совершенно русское явление жизни как грустную необходимость, как дань жалкому невежеству.

Когда прозвучала эта обнадеживающая формула, перевели дух.

После молебна и беседы прикладывались к руке архиерея. Савва — не подошел.

Архиерей посмотрел на него без особой строгости и будто бы даже улыбаясь, но Савва на улыбку не ответил и с места не сдвинулся.

…На улице было светло — майские ночи коротки, — когда в доме наконец остались свои.

— Как все это отвратительно! — Савва распахнул окна в сад. — Даже сирень, еще не распустившись, представляется мне после этой ночи ложью!

— Ну-ну! — прикрикнул отец. — Умничай!

— Я дня четыре назад на Ходынском поле аллегорическое шествие, устроенное господином Лентовским, глядел. Герольды, майские жуки и кузнечики, царица пчел с ульем, Микула Селянинович, Змей Горыныч и меч-кладенец, Добрынюшка, Хмель с хмелинками, Медведь, Коза и Журавль… Дикая, слащавая мешанина, пошлость нараспашку, и все в восторге. Все аплодируют… Ну ладно, что взять с угодника и лизоблюда Лентовского! Этот царю хотел угодить. Но нам-то для чего ночные фарсы?

Тимофей Саввич подошел к сыну. Он шел к нему со скованным, беспощадным лицом фанатика, и Савва вспотел от того позора, который придется сейчас пережить: ударит.

Но отец взял его за плечи, ласково улыбнулся ему, может, первый раз в жизни:

— Савва, я родился крепостным человеком. Ты понимаешь это? Крепостным. Я был вещью в хозяйстве барина. А сын мой университет заканчивает… Пока ты этого не понимаешь! Но запомни: веры нашей держись… Рябушинские вон какие люди, а тоже на «фарсы» ходят. Кончишь курс, поезжай в Никольское!.. Недельки на две хотя бы…

Неслышно вошла в комнату мать.

— Я посылаю его в Никольское на время государственной инспекции, — сказал Тимофей Саввич. — Перед Англией — не вредно.

В ту бессонную для господ Морозовых ночь за тысячи километров от обеих русских столиц в сибирском селе Анцырь Канского уезда не сомкнул глаз совсем не приметный и никем не взятый в расчет человек: ни царем, ни умником Тимофеем Саввичем. Никого тот человек во все свои тридцать с годом не обидел, дурного никому не хотел, а если и хотел чего, так одного хорошего. За это беспокойное свойство — делать хорошее другим, думать о других и бороться ради общего он и был теперь не в Питере и не в нарядившейся в честь царского праздника Москве, а был он здесь, в Анцыре.