Владислав Бахревский - Гетман Войска Запорожского

— Его величество король считает, что на такие деньги можно собрать армию?

— Его величество отослал вам всю наличность. На постройку «чаек» позже будет дадено еще сто семьдесят тысяч злотых.

Открылась дверь, и появился хозяин корчмы с бутылкой вина, за ним слуга с подносом.

Оссолинский поднялся с дивана, сел за стол, указав место против себя Хмельницкому. Сделал знак адъютанту. Тот вышел расплатиться.

— За здоровье его величества! — поднял свой кубок канцлер. Выпил, посмотрел Хмельницкому в глаза. — В интересах казачества — не медлить с нападением на Крым. Я привез вам булаву гетмана.

— Скоро зима. Все татарское войско будет дома, — возразил Хмельницкий. — А с булавой подождать надо.

— У хана Ислам Гирея затеялась большая распря с мурзами. Дело дошло до вооруженных столкновений.

Хмельницкий вспомнил Ису и нахмурился.

— Вам не по душе мое известие?

— По душе, ваша милость. Я сегодня ночью отправлю моих людей за оружием, а завтра соберу казаков на раду.

Оссолинский покачал головой:

— Казаков соберите после того, как я уеду… Пан Хмельницкий, ведь вы вместе с полковником Барабашем и есаулом Ильяшом Караимовичем были у короля, когда его величество вручил свое знамя Войску Запорожскому? Мне показалось, что у вас с Барабашем и Ильяшом нет единства.

— Ныне они люди Потоцкого, — прямо сказал Богдан.

— Означает ли это, что реестровое казачество за вами не пойдет?

— За мной не пойдут самые прикормленные. Не беспокойтесь, ваша милость! Барабаш поперек дороги казакам не встанет.

— За успех! — Оссолинский пригубил вино из кубка.

В комнату зашел адъютант.

— Ваша милость, пора возвращаться. Боюсь, нас уже хватились.

Канцлер пожал руку Хмельницкому:

— Его величество верит в вашу звезду.

Старательная ведьма через самое мелкое ситечко трусила осеннюю непогодь. Дождь сыпал мелкий, и по всему было видно — конца ему не жди.

Хмельницкий, косясь исподлобья на небо, оседлал коня, вывел за ворота, поставил ногу в стремя и вдруг поглядел на дом свой. Сердце заворочалось, защемило, будто в последний раз видел он им самим свитое и уже опустевшее гнездо.

«Соберутся ли казаки по такой погоде?» — тревожно подумал Богдан, неторопливо садясь на коня.

Договорились съехаться в Роще. Все — хитрые. Скакали кружным путем, все припоздали и собрались в одно время. Богдан, однако, умудрился объявиться последним. Так задумано было. Подъезжал, зорко вглядываясь в лица казаков. Невольно потрогал спрятанное на груди королевское знамя.

Вот Ганжа, Федор Коробка, Демьян Лисовец, Михаиле Лученко, Федор Лобода, Михаиле Громыко, есаул Роман Пешта, Клыш. Первые полсотни смельчаков.

— Давай, Богдан, ждем! — крикнул Роман Пешта. — Кто опоздает, спросит, о чем гуторили.

Богдан благодарно улыбнулся есаулу, отер мокрое от дождя лицо, спросил:

— Какое жалованье реестровому казаку положено? — И сам ответил: — Не все и помнят, потому что никогда того жалованья никто из нас не получал. Нашим жалованьем шляхта кормится. Кто из нас не брал в бою пленных? А какая за то была награда? Никакой. Коня возьмешь, и того отнимут.

Богдан говорил то же самое, о чем твердил в Варшаве Гунцелю, Адаму Киселю, Яну Казимиру. Говорил он теперь все это нескладно, как-то нарочито крикливо.

— Посылали нас летом на атамана Линчая, мы королю служили исправно и верно. Побили мы Линчая за то, что он громил арендаторов. Но разве у самих у нас сердце кровью не обливается, глядя на измывательства арендаторов над нашей верой? Не дашь ему, сколько попросит — в церковь не пустит ни живого, ни мертвого: не позволит попам ни отпеть, ни окрестить, ни обвенчать. А шляхта еще хуже: в кресты на наших православных церквах стреляют, попов наших из церквей гонят, грабят, истязают. Где защиту найти? Кому пожаловаться? Некому! Короля шляхта не слушает. Вот глядите! — Богдан вытащил из-за пазухи и поднял над головой королевское знамя. — На тайной встрече дал нам король это знамя, а еще дал привилей на двадцать тысяч реестра и другие всякие грамоты. Они хранятся в надежном месте. Мы и заикнуться о них не смеем: шляхте невыгодно, чтобы казаки были казаками. Ей выгодно, чтобы все мы были покорными холопами, чтоб гнули спины на их ясновельможные милости. Нет у нас, братья, иного выхода, как постоять за самих себя, за свою свободу, за свою веру — с оружием в руках.

— Взяться за оружие, говоришь? — без одобрения крикнул кто-то из казаков. — А где оно, оружие? С косой да серпом против крылатой конницы ты и сам не пойдешь.

— Татар надо позвать! — предложил казак Ганжа.

— Эко удумал! Татар мы били. Они на нас волками глядят.

— Братья! — воскликнул Богдан, ободрясь: призыва казаки не отвергли, о деле думают. — Братья! Помощи мы можем просить только у Москвы да у татар — они во вражде с Польшей. От Москвы помощи не будет. От старых войн и разорения не оправилась. Остаются — татары.

— С татарами сам говори, не через послов! — наказал Демьян Лисовец.

— Как повелите, так и будет, — ответил Богдан и наконец, зажигая, сверкнул словом, как клинком: — Соединимся, братья! Восстанем за церковь и веру православную! Истребим униатскую ересь и напасти. Будем, братья, единодушны! Зовите подниматься казаков и всех земляков ваших! Я буду вам предводителем, потому что вы этого желаете. Возложим упования на всевышнего! Он поможет нам!

Богдан кинул королевское знамя на шею коня, размахнул руки:

— Умрем друг за друга! — подошел и обнялся с Романом Пештой.

— Умрем друг за друга! — воскликнули казаки, и все начали обниматься, потому что это была смертная клятва.

Конец лета и всю осень Иеремия Вишневецкий жил в Лохвице. Здесь была хорошая охота и любимый дом, легкий, светлый.

В Лохвице князь Иеремия переживал страшное для него осеннее ненастье. Убывало свету, мрачнела земля, и князя начинала изводить самая черная неприкаянность. Если натянуть до отказа тетиву, а стрелу так и не пустить, обвиснет тетива, стрела упадет к ногам. Так было и с князем: напряженный, неслышно звенящий изнутри, как клубок пчелиного роя, он в пору всеобщего увядания терял охоту жить.

— Скорее бы снег выпал! — сказал князь Иеремия за обедом, и у княгини Гризельды чутко затрепетали длинные ресницы.

Князь поморщился: Гризельда поняла, что его тяжкие дни начались. Она всегда и все понимает, как верная собака. Эти ее дрыгающие ресницы — единственное, что в ней не испортил Господь Бог!

Князь Иеремия даже про себя грубил княгине Гризельде, и ему было невмоготу от собственного безобразия.

— Третий день тучи. Как посмотрю на небо, разбаливается голова, — пожаловалась княгиня, потирая пальцами виски, хотя с головой было все в порядке. — Я велела затопить камин.