Герберт Рид - Зеленое дитя

Оливеро долго стоял на пороге, напряженно всматриваясь в свою последнюю обитель. Он мысленно обживал пространство, пытаясь думать о нем как о единственной реальности. Прежде чем обречь себя до конца дней на полное одиночество в этих стенах, ему было важно «примерить» их на себя, убедиться, что его ничто здесь не раздражает. Так и есть: все вокруг радует глаз — и сводчатые стены, и округлый венец потолка, теряющийся где-то в вышине, мерцающий голубовато-белым, как обнажившаяся головка кости. Он всматривался вверх, и ему казалось, что он видит в радужную оболочку громадного живого ока.

Оливеро прошел к каменной скамье и сел лицом к входу. Проем был едва виден на фоне ровной поверхности стен. Однако именно оттуда, со стороны входа, будут доноситься звоны.

Он замер, потеряв счет времени, не меняя позы. Вначале было тяжело: от неподвижного сидения на камне тело онемело, суставы затекли. Но усилием воли он таки заставил организм подчиниться, подавив внутренний ропот и найдя точку равновесия.

Здесь его и отыскали сборщики пищи, снабдив запасами питья и еды. Спустя какое-то время они доставили ему звоны из девяти колокольцев и пластину вместо молоточка. Звоны были безукоризненно настроены, и Оливеро с упоением разыгрывал вариации. По меркам земного времени, полный звон занимал четырнадцать дней, но Оливеро давно утратил земное чувство времени и обо всем судил лишь по продолжительности самого действия.

Иногда его посещали резчики по камню, предлагая в дар свои кристаллы. А у него была одна заветная мечта — кристалл, который в камне воспроизводил бы мелодию его звонов: семь асимметричных уровней, сходящихся осями в одной точке. Он вежливо принимал в подарок другие кристаллы, они радовали его своей природной абсолютной красотой, и все же самое почетное место в центре каменной плиты он заготовил для пока не существующего кристалла, который, по его замыслу, должен был воплощать ту музыкальную гармонию, что привела его сюда. Надо сказать, мастера-гранильщики настолько прониклись его идеей, что, в конце концов, сумели создать желанный кристалл. Это был крупный камень, около десяти дюймов, и благодаря сложной игре света и отражений, в нем создавалась особая цветовая гамма, от золотистого до голубого, с металлическим отливом.

Теперь, когда у Оливеро были все атрибуты созерцательной жизни, пора было предаться затворничеству и начинать готовиться физически и душевно к неотвратимому концу. В своем отшельничестве он предавался двум занятиям: либо упивался стройностью линий, кристаллами и звонами, либо погружался в сладостное ожидание неизбежной смерти. Он предвкушал, что наступит время, когда тело отделится от души, душа от тела, и тело обретет свободу. Он стал настолько умудренным, что душу полагал возмутителем спокойствия плоти. Это душа возбуждает чувства и заставляет нас искать духовных наслаждений. Однако нет иного удовлетворения, кроме физического, данного нам в определенной пропорции и неизменного. Тело наше познает блаженство, лишь обратив зрительные и слуховые впечатления внутрь себя, лишь укрыв от внешнего мира внутренне, присущее ему совершенство, лишь утратив все чувства и желания, и возжаждав ясного и гармонического бытия. Все совершенное, — абсолютную ли красоту, абсолютное добро, суть или истинную природу вещей, — наши изменчивые чувства уловить не в состоянии. Их постигает только тело, когда отвергает снедающие его сомнения и желания и обретает долгожданную кристальную чистоту. Совершенное знание — отнюдь не изменчивый процесс восприятия; это заключительная фаза бытия. Ничто не существует непреложно, кроме материи, и ничто не способно существовать вечно, кроме гармонически организованной материи. Ибо что такое хаос, как не материя, возмущенная нематериальными силами?

Касаясь этих вопросов, Оливеро рассуждал примерно так. Разве я на своем опыте не убедился в том, что пока мы живы и душа возбуждает плоть, мы не знаем ни удовлетворения, ни покоя? Разве душа с ее жаждой власти — не источник бесконечных бед? Разве не подвержена она болезням, что подстерегают нас на каждом шагу, на пути к истинному существованию? Разве не заражает она нас любовью, похотью, страхами, причудами, гордыней? Как часто лишает она нас воли! А если мы и действуем, то обычно во вред своему телу. Что порождает войны и мятежи? Что, как не дух и его соблазны? Источник войн — это жажда власти, а к власти рвутся, стремясь насытить духовную гордыню. Так, в погоне за ложными ценностями, мы забываем о философии. Нам некогда остановиться, задуматься — еще бы! Душа все время отвлекает, волнует, смущает, изумляет нас настолько, что мы уже не в состоянии различить правду. Я по опыту знаю: хочешь добиться совершенного знания о каком-то предмете — убей душу: только тело, лишенное чувств, способно достичь состояния гармонии и совершенства. Достичь абсолютной красоты, которой, по нашим словам, мы жаждем и которую любим, можно только при одном условии — если умереть. Ибо только в этом случае — и ни при каком другом условии — тело отделится от души и пребудет само по себе, свободно. При жизни мы никогда так близко не оказываемся к совершенству, как в отсутствие каких-либо позывов души: лишь в состоянии духовного голода обретаем мы чистоту, пока сам Господь не освободит нас. Избавившись же от волнений духа, мы обретем совершенство и приобщимся к мировой гармонии, и на себе познаем закон материальной вселенной, который и есть истина. Когда мое тело обретет эту высшую гармонию, тогда закончится мой путь — и да свершится то, что было целью моей жизни. Все туманное, аморфное, мягкое, изменчивое отпадет, забудется, низвергнется в хаос бесформенной материи. Однако из той же массы постепенно выкристаллизуется все, что крепко и конечно, неизменно и вечно, все, что нетленно и гармонично. Порядок этот существует до и после жизни — в мирах, еще не созданных, в мирах, уже отживших, остывших, вымерших. Порядок этот есть гармония вселенной, равно как и гармония кристалла. Я жажду одного — стать частью общей гармонии, повинуясь каждой частицей моего бренного тела ее незыблемым законам и пропорциям.

Когда пришел час смерти, Оливеро удовлетворенно отметил, что кровь отхлынула от конечностей, и боль, так долго терзавшая его, наконец, отпустила. Умирал он медленно, бесстрастно наблюдая за тем, как бледнеют кожные покровы, как тело охватывает мраморная неподвижность, навсегда фиксируя суставы и отключая орган за органом. Сердце металось, как слабый язычок пламени в догорающей лампе. Собрав последние силы, он загасил свечу.

Когда служители несли его тело к каменной ванне, по дороге им встретилась другая погребальная процессия — женская. Служительницы несли в усыпальницу тело Витэн, умершей в один час с Оливеро. Тела их положили рядом в один каменный бассейн. Так, разлученные при жизни, они встретились после смерти, приобщившись к кристальной гармонии мироздания. Когда в каменном склепе набралось довольно влаги, Веточкины косы расплелись и, точно каменная вязь, накрыли грудь Оливеро, навсегда сцепившись с коралловыми нитями его густой бороды.