Александр Вовк - Фронтовичок

– Что-то в твоих словах, конечно, есть… Особенно про Куликовскую битву. Только, знаешь ли, очень хочется съездить тебе по морде лица! – не сдержался и я.

– Ребята! Давайте на эту тему больше не веселиться, – призвал товарищей Димка.

– Э! Нет! Теперь уже продолжим до конца! У меня, знаешь, столько родичей с фронта не вернулось… Для них твои прогнозы – настоящее оскорбление! И не иначе! Или ты полагаешь, будто я родных своих фронтовиков когда-нибудь забуду? Или моя мать своего погибшего отца перестанет вспоминать? Врешь!

Но Санька от моего напора не только не сдался, но стал защищаться ещё упорнее:

– Пусть так! Но тебя не станет когда-то, а твои дети будут вспоминать? А что вспоминать, если и мы ничего толком не знаем! А фронтовики о войне молчат, словно обет молчания приняли! Может, с них это забвение и начинается? Даже наград своих обычно стесняются! Хорошо, хоть сегодня надели! А внуки твои, откуда о войне будут знать? Из фильмов? Из книг? А разве их, хороших, настоящих, много? А потом станет ещё меньше! Ну, сам посуди, что получится, в конце концов! Или продолжаешь верить, будто и через сто лет везде будут военные парады устраивать? И будут всех вспоминать и, как обычно, награждать тех, кто поближе к главной трибуне пристроился!

Друзья молчали, отмечая в Санькиных словах горькую истину, и всё же не соглашались с ней, ощущая непроизвольный, но сильный внутренний протест. Они категорически не желали видеть истину именно такой и копили аргументы, чтобы под их тяжестью Санька не смог вывернуться. Но ничего не получалось. И оттого всем стало тошно, хотя праздник не только не утихал, но, без сомнения, только набирал обороты. И каждый из моих друзей надолго погрузился в себя, не обращая внимания на шум бурлящего от веселья Ленинграда и корректируя свои прежние, наверное, слишком упрощенные представления.

*

Дед и внук помолчали, каждый по-своему упорядочивая сказанное, и вдруг Алексей Петрович выдал совершенно неожиданное. Оно в корне противоречило тому, что он с таким воодушевлением рассказывал только что:

– Возможно, именно ввиду своей молодости, а не глупости, Серёжа, я, как и все, когда Брежнева затащили на вершину власти, сдался под напором официальной пропаганды. Тогда Брежнев, чтобы завоевать в народе хоть какой-то авторитет, стал ежегодно 9 мая проводить военные парады. Да и не только в Москве, но и в столицах союзных республик! И в городах-героях, и в некоторых других… А тут ещё юбилей ему помог! Двадцать лет без войны! С тех пор огромные деньги ежегодно улетали на ветер, а армия от парадного угара вообще обалдела! Будто ей больше и заниматься нечем! Каждые полгода она готовилась к ноябрьскому параду, а другие полгода – к параду в честь победы. И ведь никто вслух не возразил! Не настоял, что от ежегодного празднования давней победы попахивает маразмом!

Сергей одобрительно усмехнулся, а дед продолжил:

– Видимо, из-за столь напористой пропаганды этого «праздника» и я долго не понимал, что день победы был лишь однажды! В сорок пятом! И всё! А в последующие годы девятое мая – это уже не праздник, а только день скорби. Повод для традиционного почитания погибших! Да и более того! День чествования всех, кто воевал, кто трудился в тылу, и вообще, всех, кто попросту пережил войну!

– Я-то с тобой согласен, дед! Но знаю точно, что тебя в этом вопросе никто не поддержит… Все у нас давно привыкли к этим парадам! Привыкли к тому, что 9 мая – праздничный и выходной день. Привыкли, что это свободный день для выплёскивания накопившейся энергии, день публичных возлияний, день только радости и никакой грусти, день салютов, парадов и праздничных демонстраций… И всем теперь по фигу, что кто-то когда-то и что-то защищал, превозмогал, умирал и погибал!

– Знаю, что так! Иной раз, когда раньше я в окружении товарищей заявлял о своей «странной» позиции (а я не скрывал её никогда), мне высокомерно возражали, будто всё и без моих «указаний» давно делается! Мол, и героев чествуют! И о людях заботятся! И погибших чтут, возлагая венки на братские могилы… Потому я давно понял, что наш народ, в большинстве своём, ещё способен без команды соболезновать чужому горю, но думать самостоятельно – он не способен! Вот если поступит команда считать именно так, или иначе, то тогда он живо сориентируется и подстроится под мнение, угодное начальству. Но ведь это и есть самый настоящий стадно-животный уровень развития населения… Баран идёт вперед – все за ним! Баран идёт назад – опять все за ним! Других вариантов не бывает! Потому и с этим праздником, который по моральным соображениям ни за что не может считаться праздником, всё у нас выходит не по-людски! Но никого это, кажется, не волнует и, тем более, не тревожит! И только иностранцы удивляются… Они-то со скорбью вспоминают первый и последний день самой ужасной войны, а мы – с весельем, с военными парадами и праздничными демонстрациями!

*

– Возможно, это странно, но мне, Сережа, почему-то всегда казалось, будто я имею исключительное право считать день победы лично своим памятным днём, хотя родился я, как ты знаешь, уже после войны.

Особую причастность к этому дню, я заслужил, как сам был уверен, благодаря многим своим родственникам-фронтовикам.

Оба деда – оба звались Иванами – воевали. И оба, как официально сообщили нам только после войны, пропали без вести. Это значит, что ничего конкретного о них неизвестно. Понимаешь! Среди погибших не оказалось; среди живых не обнаружилось. Возможно, не нашли – там же ад кромешный был… Как разобраться, кто есть кто? Если по свежим следам не обнаружили веские приметы, будь то, солдатский медальон, подписанный конверт-треугольник или фотография… А неопознанных солдат безымянными и хоронили. Как говорится, в братской могиле. Конечно же, её обозначали на местности, фиксировали в донесениях и отмечали на топографических картах, но кто ж потом установит неопознанные личности, если это не смогли сделать даже по свежим следам? Так и возникали «без вести пропавшие». Похоронить в братской могиле смогли, а кого именно, не установили! Сколько за каждым пропавшим боли тянется, сколько выплакано слёз и какой глубины горькая неопределенность у родных и близких им людей? Эта боль – она же на всю жизнь!

Знаешь, один мой дед пропал ещё в сорок втором. Всего через полгода после призыва. Другой дед, молодец, уцелел! Воевал он долго и дослужился до высокого солдатского чина – старший сержант. Мать моя, его дочь, рассказывала, что любил он жену и детишек без памяти, да только за три своих военных года так и не узнал ничего о семье, находившейся тогда в оккупированной Одессе. И о себе по той же причине сообщить не мог. А после 10 апреля 1944 года, когда наши войска сняли с Одессы немецкую оккупацию, его, может, и в живых уже не оказалось, потому что в извещении, полученном после войны, имеется только короткая фраза – «пропал без вести в апреле 1944 года». И всё. Даже приблизительного места не сообщалось.