Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Вспомнила ночной сон, он был очень реальный и такой беззаботный, что она целый день к нему возвращалась… Они с Сан Санычем в Бретани, на скалках тихого морского залива. Светит нежаркое солнце, чайки кричат что-то возбужденно, пахнет отливом. Она лежит головой у него на коленях и рассказывает про Францию, а он все выспрашивает и пытается сравнить это с Россией, они спорят, смеются и целуются. Чайки парят над ними, а море такое тихое, что кажется, оно спит, пригревшись на солнце. И мама зовет их обедать, просит сходить в подвал за вином…

О чем-то таком она и мечтала все это лето. Сан Саныч разбередил в ней надежды, и она снова стала тосковать о Франции, бродила мысленно по любимым местам. Обязательно с Сан Санычем. Ей хотелось вместе с ним спрятаться там, в тишине Бретани, надолго, пока не кончится все это страшное время, не может же оно тянуться вечно.

Когда пришла в каюту, Сан Саныч не спал, подвинулся, уступая ее место у переборки. Обнял.

– Расскажи мне про твою работу в ссылке…

– Вот чуднó, – Николь перестала раздеваться, – я никому не рассказывала, потому что лучше бы это забыть, а тебе все рассказываю…

– Не могу представить тебя на деляне и с топором.

Николь легла и замолчала. Сан Саныч тоже молчал, потом поднялся на локте:

– Расскажи лучше о своей жизни. С самого начала.

– Я тебе рассказывала.

– Сейчас лежал, думал о тебе – ничего себе не представляю… Расскажи по порядку, этот Сен-Мало, где ты родилась, он какой – как Игарка?

– Наверное, побольше, я не помню Игарку… но там огромная крепость на мысу! Я тебе говорила…

– А твоя бабушка жила рядом…

– Ну да, недалеко от Сен-Мало в совсем маленькой деревушке на побережье. Мамина мама, ее звали Клер. С двенадцати лет я училась в частном пансионе в Париже, – Николь замолчала. – Как давно это было, я совершенно ничего не помню. В 1940-м пришли немцы и оккупировали и Париж, и Сен-Мало. Отец завел в подвале нашей гостиницы – у родителей была гостиница – типографский станок. Представляешь, в номерах живут немецкие офицеры, я варю им кофе, а под нами печатают листовки. Мне это ужасно нравилось, немцы были очень вежливые и совсем не казались опасными, я их совершенно не боялась. Это было, как игра. А родители боялись, особенно мама. Она мне все запрещала, держала меня дома, и мы часто ссорились.

В конце сорокового типографию нашли, отца арестовали, был суд, и весной его расстреляли. Вместе с партизанами. Для меня это был страшный удар, не могла поверить, как эти вежливые немцы могли его убить? Он же никого не убивал! Тогда я стала немного понимать, что такое Сопротивление и почему отец боролся против фашистов. Я стала вспоминать его слова, которых раньше не понимала, мы много с ним разговаривали. Это перестало быть игрой, я не могла убивать, но я готова была умереть за свободу.

Николь замолчала, задумчиво трогая рукой переборку. Снова заговорила:

– У нас тоже все сложно, и люди, конечно, разные, но большинство французов ни за что не отдадут своей свободы. Мы такими родились. Я стала ненавидеть приспособленцев и помогать партизанам, у нас они назывались мак и . Я жила дома, но мы окончательно рассорились с матерью. Меня довольно быстро арестовали за распространение листовок. Кажется, немцы не очень серьезно ко мне относились, я была очень худенькая, нас плохо охраняли, и я убежала. У нас в гостинице жил финн – капитан большого корабля, я переоделась парнем, прошла к нему на борт, и он взял меня с собой в Хельсинки. Потом пересадил на другой корабль, и так я добралась до Риги. Это был конец мая, 1941 год. Паспорта не было, его забрали немцы при аресте, я не знала ни одного слова, только листок из блокнота, на котором по-латышски был написан адрес. Так я нашла Ивету. Они жили под Ригой, там было интересно – много советских войск, танков. Все очень боялись немцев и думали, что Россия специально вошла в Латвию, чтобы защитить ее. Я всегда любила русских, русскую революцию, я и бежала поближе к России… Мы с Иветой ходили смотреть на русских солдат, как они готовятся драться с фашистами, но они готовились к другому… – она посмотрела на Сан Саныча. – Дальше ты знаешь.

– Расскажи, как ты попала в тюрьму, – решительно попросил Сан Саныч.

– Ну, это не настоящая тюрьма была… Я возвращалась с деляны и заблудилась в тайге, ушла в другую деревню, сама очень испугалась, а они решили, что я пыталась сбежать. Следствие шло три месяца, вот я и сидела в тюрьме, потом просто отпустили. Я была тощая, они поняли, что такие не убегают. Потом – это, наверное, был сорок второй год – работала в овощесовхозе, я тебе рассказывала, там было неплохо, можно было поесть чего-нибудь. Лучше всего морковка, потом свекла, иногда удавалось запечь в костре картошку, но и сырая она тоже ничего… Зимой опять увезли на работу в тайгу, и опять были карточки, голод и холод. – Она вздохнула, грустно глядя на Сан Саныча. – Нас никто не морил специально трудом или голодом, но мы всегда числились буржуями, врагами советской власти…

– Разве ты плохо жила в Дорофеевском? – Белов прижал ее к себе. – Не хотела уезжать…

– Это благодаря Гюнтеру. У Турайкина обязательно будут голодать. На Енисее немало ссыльных погибло…

Николь затихла. Они долго сидели молча.

– Мы с Турайкиным курили на корме… – заговорила Николь негромко. – У него руки трясутся с похмелья, я стою и думаю: спихнуть тебя, гада, за борт! Скольким людям жизнь облегчу! Уже представила, как толкаю и как он барахтается со своим портфелем, а «Полярный» уходит… Очень хотела столкнуть, а не смогла… Почему мы так не можем?! Он же может! Не бригадир он никакой, стукач он, сотни людей уже спихнул за борт! А мы все равно не можем. Почему так? – Николь напряженно молчала. – Ты боишься?

– Чего? – спросил Сан Саныч, хорошо понимая, о чем она.

– А я боюсь. Они могут сделать с нами, что захотят. Отправят меня обратно в Дорофеевский, а могут и посадить… – она подняла на него тревожный, любящий взгляд. – Этот Никифор уже десять телег накатал на тебя, он за этим и едет в Сопкаргу, ты разве не понял? Надо было его спихнуть.

– Ладно, прорвемся… – поморщился Сан Саныч.

– Если они тебя арестуют, я что-то с собой сделаю, мне тогда уже совсем все равно будет!

В Дудинке Сан Саныч сам отвел Лайму в больницу и отнес в районный отдел госбезопасности жалобу Карла Ивановича. Шинель вычистил, форму выгладил и отнес. Попросил, чтобы жалобу зарегистрировали как положено.

В Игарку пришли за ледоколом. Енисей вставал, весь корявый от торосов и уже белый, только на фарватере кое-где парили темные полосы. В Игарской протоке мальчишки бегали по льду и катались на коньках. Все уже было нарядным, зимним, снег толсто лежал на крышах, на высоких штабелях золотистого, приготовленного к погрузке пиломатериала.