Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Я, милушка, насилу ноги оттеда унес! Не дай бог такого еще! Ты-то не понюхала пороху?

– Нет.

– Ссыльная?

– Да.

– То-то! – важно заключил мужик и подстегнул лошадь. – Как в атаку идти, лежишь, всех святых соберешь, а штаны-то иной раз мокрые со всех сторон… вот так! Так и бегишь на врагов!

Катя играла с козами на дворе, Николь наблюдала из-за калитки. Катя была очень крепенькая и быстрая, она «доила» коз, потом «пила» молоко, гладила их и пыталась водить на веревке, но тут уж козы «были не согласны» и Катя выговаривала им и грозила крохотным пальчиком. Николь вошла. Девочка прекратила игру и строго посмотрела на мать. И тут Николь вспомнила, что месяц назад Кате исполнилось два года. К ней будто возвращались мозги. Что же со мной было, если не помнила… Но она не успела додумать, к ней со всех ног летела дочка:

– Ма-а-ма-а!

Николь схватила ее, прижала, чувствуя, что на это нет сил, гладила по давно немытой и нечесаной головке. Целовала в грязные щеки. Ей казалось, Катя похудела, но та была очень сильная, выбралась из объятий. У Николь слезы блестели на глазах, она отпустила дочь и устало распрямилась. Из дома вышла старуха, осмотрела ее внимательно черными как уголь глазами и, ничего не сказав, вернулась в дом.

Я так и не знаю, как ее зовут, виновато подумала Николь.

В темноте домика Саша ползал в какой-то загородке из скрученной кошмы. Лицо тоже было немытое, в разводах слез и соплей. Николь схватила его, прижала и тут же опустилась на кошму, у нее совсем кончились силы. Катя теребила мать:

– Мама, мама, это наша эже [158] Эже ( казахск .) – бабушка. ! – Она взяла старуху за руку и поцеловала, и прильнула щекой.

Саша сначала не узнал мать, собрался зареветь, Николь прижимала его и шептала, он узнал, вцепился и все-таки заревел. А Николь все глядела на старуху-казашку, выходившую ее детей. И не знала, что сказать…

Вечером, дети уже уснули – они теперь спали на старухином топчане, – они сидели, пили чай с молоком и свежим хлебом и разговаривали. Звали старуху Тогжан. Мужа ее, «богача», имевшего двадцать баранов, раскулачили в начале тридцатых и угнали куда-то. Больше она о нем ничего не слышала. Два сына – Жамбыл и Темирхан – погибли на фронте. Она показывала их выцветшие фотографии в военной форме. Старуха совсем плохо говорила по-русски, она вообще говорила мало, они сидели в сумерках и молчали. Старухе, оказывается, не было и пятидесяти. Она так ни разу и не улыбнулась, сухая, кривоногая, с темным морщинистым лицом. Николь понимала, что никогда не узнает, как пришлось Тогжан с маленьким грудным Сашкой.

Утром она ответила на письма Сан Саныча. Это было первое письмо из Орска, написанное ее рукой. Письмо было короткое, ни слезинки не уронила, не было сил. Она писала Сан Санычу, который ждал освобождения и собирался тут же приехать.

Николь и верила, и не верила… не хотела заглядывать в будущее. Всю свою жизнь в России она впустую надеялась на что-то… Она устала.

Было уже двенадцатое мая. Сугробы в тайге белым сахаром сверкали на солнце. Градусник с утра показывал минус двадцать, наст был крепкий, без лыж можно было ходить, но к обеду становилось тепло и с крыш начинало весело течь. Огромные сосульки висели. Коля через день отбивал их палкой, и они снова натекали – снега на крыше было полно.

Лазарет Первого лагеря ликвидировали. Горчакова поставили на консервацию медпунктов по закрывающимся зонам и отправили в командировку с молоденьким, белобрысым, лопоухим и круглолицым лейтенантом из бухгалтерии Управления. Три дня добирались по парализованной одноколейке семьдесят километров до дальнего лагеря.

Лагерь был строительный, прокладывали трассу и разрабатывали небольшой песчаный карьер. Теперь работы были остановлены, «пятьдесят восьмую» увезли, амнистированных освобождали по мере поступления на них документов и отправляли небольшими партиями. Народу в зоне оставалось немного. Несмотря на общее чемоданное настроение, во всем чувствовался порядок, а еда в столовой оказалась вполне съедобной. Командовал лагерем старший лейтенант, он с женой и тремя детьми жил недалеко от вахты в отдельно срубленной избе.

Медпункт был опечатан сургучной печатью и закрыт на замок, густо обмазанный солидолом. Внутри все было на месте, даже нераспечатанная бутыль спирта. Только не было освободившегося и уехавшего фельдшера.

Горчаков в соответствии с инструкцией раскладывал медикаменты и медицинское имущество. Самое ценное подлежало отправке на аптекобазу, что-то оставалось в законсервированном медпункте, остальное списывалось и уничтожалось по акту. Лейтенант-бухгалтер тщательно все регистрировал, писал бумаги. Он впервые попал на заполярную трассу и удивлялся такому порядку, он наслышан был о другом. Когда закончили, зашел начальник лагеря:

– Тут у меня еще семьдесят человек народу, оставьте чего-нибудь, хоть от зубной боли…

– Не положено, – строго не согласился лейтенант, продолжая писать. – У вас и медика нет…

– Жену попрошу…

– Берите все, что надо, – кивнул Горчаков на медикаменты.

Лейтенант-бухгалтер непонимающе и даже недовольно положил ручку:

– Георгий Николаевич, мы не имеем права…

– Ничего, Николай Степанович, мы ведь могли вообще здесь ничего не найти.

– Да, но должно быть соответствие приходно-расходной документации.

– На базе лежат тонны медикаментов, их все спишут. То, что мы сейчас делаем, никому не нужно. – Горчаков встал, распрямляя затекшие ноги.

– Да, но… – лейтенант озадаченно почесал под шапкой. – Ну хрен с ней…

Вечер они провели в избе начальника лагеря, жена наготовила, пригодился и оставленный спирт. Лопоухий лейтенант-бухгалтер замечательно играл на гитаре, пел артистично и очень смешно рассказывал анекдоты.

На другой день они ехали на дрезине на соседний лагпункт, дрезина шла небыстро, местами кособочило так, что она вот-вот должна была свалиться. Сугробы искрились на солнце, тайга стояла веселая, зеленая, сосны уже стряхнули белые шапки и шарфы. Параллельно дороге тянулась просека-зимник для саней и машин. Где-то шпалы лежали неряшливой горой, где-то торчали из-под снега кучи гравия и песка. Они переезжали ручей по высокому деревянному мосту, рядом с ним был поставлен почти такой же мост – то ли дорогу хотели по нему пустить, но передумали, то ли для автомобилей строили. Горчаков с младшим лейтенантом долго еще оглядывались на чудо-мосты-близнецы. На одном из них еще работали люди. Мужик, везущий их на дрезине, тоже не знал, зачем здесь два моста.

Так они превратили в консервы, как шутил лейтенант, шесть медпунктов. Следующий был не на трассе, а километров двадцать в стороне, за ними выслали лошадь. Кляча была худая, еле тянула, и возница часто слезал с саней и шел рядом. То же делали и «консерваторы». Бухгалтер Николай Степанович оказался говоруном, рассказал Горчакову всю свою недолгую жизнь, все последние новости и анекдоты. Про Сталина не рассказывал, они вообще про него не говорили, похоже лейтенант относился к Усатому с уважением. Или страхом.