Ильяс Есенберлин - Хан Кене

Почему же молчит Ожар?..

— Почему ты молчишь, Ожар? — спросил батыр Сейтен. — Ты тогда был молод. Как золото из руды, так благородство выплавляют из молодых сердец. Весь род каржасов не умел раньше решить и в пятьдесят дней то, что ты решил за одну ночь. Многословным и всесильным был ты всегда. Куда делось все это? Как теленок стал, которому надели намордник… Я вот человек, имеющий право на все: убьют — попаду в рай, сам убью, — значит, такова воля создателя. Это потому, что ни одной капли невинной крови нет на мне и совесть моя чиста перед этой землей… Что ты молчишь?

При свете луны видно было, как вскочил Ожар, сел на подушку.

— Невнимательный и верблюда не заметит перед собой! — заговорил он. — Почему берешь на себя ответственность говорить за всех? Вот поднялся ты против царя, а разве мало людей у нас приняли его с хлебом и солью. Разве проиграли те, кто надел на себя шитые золотом мундиры?..

Слушающему за стеной Таймасу стало нечем дышать. «Япыр-ай! Что плетет этот человек… Кажется, сердце его стучит по-иному!»

— Вот, оказывается, куда привела тебя быстрота соображения, — сказал, помолчав, Сейтен.

— А ты ждал небось, что все будут жить только твоим умом! — В голосе Ожара прорвалось долго сдерживаемое злорадство. — Видишь, к чему это привело тебя. Хочешь всех потащить за собой?

— Сердце мое чуяло недоброе… — голос Сейтена был спокоен. — Стало быть, я действительно не ошибся.

Оба надолго замолчали, и Таймас решил, что разговор пришел к концу. Он хотел было уткнуться в подушку, но снова услышал голос Ожара:

— Сейчас время уйти в себя, голову сберечь на плечах… У кого она есть, конечно… Сейчас казахов не соберешь в один народ. Как куланы, разбрелись они по всей степи, и вожаки ревнуют свои табуны друг к другу. Может быть, придет время, когда ослабится их власть…

— Да, в этом вся разница между нами. Куланами считаешь ты родной народ, а я — степными орлами… Кто что любит. Ворона ласково называет вороненка «мой беленький!», а еж своего ежонка — «мой мягонький!»

— А ты не подумал, почему белому царю все удается?

— Уж не у царских ли слуг хочешь учиться мудрости?

— Да, если есть польза от этого. А там посмотрим!..

— И первое, что подсказала тебе эта мудрость, было предать свой род?.. Нет, Ожар, как нельзя выбрать себе родителей, так и народ свой не выберешь. Называй как хочешь его: диким, беспомощным, отсталым, но на лбу нашем написано его имя. Я люблю его таким, какой он есть, и поэтому не боюсь смерти. А тот, кто подрезает крылья народу, мой враг во веки веков, пусть даже это будет родной сын!

— Ты мычишь ласково, как корова при виде шкуры дохлого теленка.

— Не надо только, Ожар, делать вид, что ты поступаешь так для всеобщей пользы, что какие-то высокие и хитрые планы у тебя. Ты совершил предательство, а предательство никогда еще не служило добру. Оно как зараза — не сейчас, так в седьмом поколении принесет горькие плоды. Там, где совершено предательство, ничего не вырастает, кроме ядовитой травы…

— Будут ли долго помнить вашу могилу?

— Да, будут!..

Снова долго молчали они. И опять разговор возобновил Ожар. Злобное торжество было в его словах:

— И все же не будет вас через несколько дней, как нет уже Тайжана и других… А я буду жить и делать все, что хочу. В это пустое небо улетит наш разговор, и никто никогда не узнает о нем!..

Таймас весь напрягся, ожидая гневного взрыва Сейтена. И вдруг услышал его смех.

— Мне очень жаль тебя, Ожеке! — сказал батыр Сейтен, и никакого притворства не было в его голосе. — Ты думаешь, для предателя тяжесть предательства зависит от того, знают ли о нем люди? Наоборот, если знают, это иногда облегчает душу… Жаль только, что еще много несчастий принесешь ты народу. На этом пути не останавливаются…

Далеко в степь ушел Таймас. Он был по природе сдержанным человеком и не посчитал возможным сразу же отомстить Ожару. К тому же к пленникам трудно было подойти из-за солдат, да и гнев карателей мог обрушиться на ни в чем не повинный аул. Но он поклялся отомстить…

Когда солдаты наутро снова связали вместе Сейтена с Ожаром, уже знающий, зачем это делается, Таймас помахал рукой им обоим…

У казахов вся жизнь — кочевка. Вот и сейчас на берегах неширокой, но быстрой и веселой речки Илек осело несколько караванов. В верховьях ее, рядом с Кандагачом, остановилась большая кочевка табынского рода во главе с батыром Жоламаном — сыном Тленчи. Неподалеку от них расположились аулы родов жагалбайлы, алшын и шекты. Все они вслед за табынцами пришли вверх по Илеку от самого Жаика…

Здешние кочевники отличаются от баян-аульских. В караване Жоламана наряду с обычными казахскими юртами немало покрытых кошмами и прокопченных, похожих на копны сена шатров, а то и просто белых навесов. Овец и верблюдов здесь значительно больше, но лошадей поменьше. Зато в табунах рядом с жеребцами и кобылами выносливой и неприхотливой местной породы можно увидеть чистокровных ахалтекинских коней или скакунов породы теке-джаумит — тонконогих, с высокой приподнятой грудью и длинной, изогнутой, как у лебедя, шеей. А главная гордость кочевки — верблюды. Двугорбые самцы бура — с косматой, свисающей до земли шерстью; высокие и голенастые, способные легко нести восьмикрылые юрты, аравийские нары — дромадеры; белые одногорбые верблюдицы аруаны из породы леков. Да и овцы и козы неплохи. Ведут стадо бородатые козлы с мягким пухом и большими саблевидными рогами и бараны с шелковистой шерстью, козы трутся выменем о траву, то и дело выскакивают из стада пушистые козлята.

И люди здесь отличаются одеждой от жителей Сары-Арки. На головах у мужчин большие, расшитые узорами колпаки из светлой верблюжьей шерсти с выгнутыми кверху краями. Малахаи тоже особого покроя, бархатные, отороченные мехом, подбитые изнутри войлоком. Верх у них очень высокий, словно торчком стоящий рукав, и шесть позолоченных полосок нашиты на нем от основания до макушки. Окрашенные в можжевеловый цвет мягкие полушубки по краям подола и у воротников тоже расшиты узорами и украшены позументами. Под ними шерстяные чекмени, шаровары из жеребячьей шкуры, на ногах сапоги с высокими каблуками.

Женская одежда мало отличается от сары-аркинской. Камзолы и кафтаны также обшиты золотом и серебром, шапки оторочены привозным сибирским соболем. Это все те же шапки-саукеле: высокие, конусообразные, украшенные монетами, с пышными перьями филина наверху. Длинные ситцевые и бархатные платья с двойными подолами тоже увешаны серебристыми монетами. Поверх платьев — тонкие домотканые или бархатные, стянутые в талии, камзолы и бешметы. У более состоятельных — золотые перстни, жемчужные ожерелья, массивные золотые и серебряные браслеты на запястьях, старинные, от прабабушек, серьги в ушах. Но, в отличие от Среднего жуза, некоторые женщины Младшего жуза вместо белых коленкоровых кимешеков надевают кунгейлик — своеобразный расшитый шелком головной убор, тоже увенчанный перьями филина, а девушки носят плотно обтягивающие серебряные пояса и тахию с перьями — разновидность тюбетейки…