Константин Федин - Необыкновенное лето

Кирилл с удивлением всматривался в причудливые росчерки вдоль и поперёк бумаги, изучая особый смысл, которым дышала сердечная и простодушная грамота. Потом он достал из кармана карандаш.

– Что ты делаешь? – ужаснулась Аночка и бросилась к нему, чтобы вырвать бумагу.

– Я хочу тоже расписаться.

– Нельзя! Это нельзя! Я не позволю смеяться над этим… над этой памятью! Я хочу её сберечь.

Защищаясь от Аночки, он встал, повернулся к ней спиной и, приложив грамоту к стене, резко и крупно подписался – со своим хвостатым «з» – наискось по верхнему углу листа.

– Зачем ты это сделал! – почти плача воскликнула она.

– Во-первых, я тоже хочу, чтобы ваш театр поехал на фронт, – ответил он как можно спокойнее, – во-вторых, я имею право подписаться вместе с этими бойцами.

– Никакого права. Ты и смотрел меня всего только один раз! И теперь насмехаешься.

– Это мой отряд конницы. Я назначен, за старшего, сопровождать его на фронт. Завтра утром мы уходим эшелоном.

Аночка неподвижно глядела на него. За миг до того ещё красное от мороза лицо Кирилла быстро желтело. Он словно растерялся перед тем впечатлением, какое произвели на Аночку его слова. Он придвинул ей стул.

Цветухин откашлялся, громко вздохнул.

– Ах да! Как это было бы идеально! Мы мечтаем о такой поездке. Фронт! Что может быть соблазнительнее? Но – репертуар! Ведь пока только одна пьеса. И довольно громоздкая. Правда, можно сыграть в сукнах. Облегчить, упростить…

Он тревожно подождал – что ему ответят. Голос его переливался своим обаятельным тембром чересчур сильно для этих маленьких стен.

– Но мы будем стараться! Правда, Аночка?

– Будем стараться, – сказала она за ним безразлично.

– А вы, значит, завтра? – все так же ненужно громко продолжал Цветухин. – На Деникина, да? Ну что ж, остаётся пожелать вам всего самого счастливого. От себя могу обещать одно: будем работать, будем беззаветно работать.

Он выразительно потряс руку Кириллу и начал одеваться.

– За Аночку можете быть спокойны. Я знаю ей цену, знаю её недостатки и буду к ней всегда требователен. Очень требователен. До свиданья. Если нам понадобится поддержка – не откажите. Я говорю о нашем театре. Мы с вами союзники!

– Я закрою за вами, – сказал Кирилл.

То, что он двинулся и пошёл к двери, словно привело Аночку в себя. Она решительно оторвалась от места, удержала Кирилла и вышла за Цветухиным в сени. Он успел в темноте пробормотать несколько отчаянных фраз:

– Все ясно, дружок. Ну, что ж! Ты для меня осталась прежней! Будь счастлива. Будь только…

Бушующим потоком ветер вырвал у него – едва он перешагнул порог – его последние слова и унёс с метелью.

Аночка захлопнула дверь, вбежала в комнату, остановилась перед Кириллом. Видно было, что ей страстно хотелось и невозможно было примирить свои чувства с происшедшим.

– Я ведь ничего не требую, кроме того, чтобы – не было так внезапно, – горько сказала она.

Он протянул ей руки, она будто не заметила его немного виноватого движения.

– Почему, почему всякий раз – в последнюю минуту?

– Я думаю – так лучше.

– Чтобы избежать лишнего часа, который можно бы пробыть вместе?

– Чтобы не говорить о том, что понятно без слов.

– Чтобы было больнее?

– Чтобы боль была короче.

– И тебе не кажется, что это жестоко?

– Слишком часто жестокостью называют мужество. Зачем ты это повторяешь? Единственно, что сейчас нужно для твоего и моего счастья – это мужество.

Она ответила ему взглядом, раскрывшим ему ещё никогда не бывалую в ней женскую мягкость, и – странно – он не усомнился, что это было её готовностью к мужеству, которого он ждал. Они сели рядом на край кровати. Он держал её руки и смотрел на неё.

В буйстве ветра, гулко раздававшемся за стенами, тишина комнаты была удивительно полной, и они слышали дыхание друг друга, несмелое потрескивание огонька в лампе, комариные песни в оконных скважинах. Под потолком с хрустом отщёлкивали своё тик-так весёлые ходики. Кириллу мелькнуло, что в Аночке наступало то примирение, которое ещё минуту назад ей казалось невозможным.

– Я очень, очень прошу, когда ты судишь мои поступки, будь немного старше себя.

– Я, кажется, всегда была старше себя. Но зачем это?

– Я не имею права поступать только так, как мне приятно или как приятно кому-нибудь из близких. Я должен отвечать за свои поступки, понимаешь? – отвечать.

– Понимаю. Это не трудно понять. Отвечать перед всеми. А передо мной?

– Насколько могу, – ответил он и добродушно улыбнулся. – Знаешь, я, когда шёл сюда, вдруг пожалел, что не сказал тебе об отъезде раньше.

Она стиснула ему пальцы.

– Значит, раскаялся в своём поступке?

– Я, наверно, недостаточно подумал о нем.

– Но неужели вечно, вечно надо думать о всяком поступке?!

Он ничего не ответил, а только нагнулся и приложил щеку к её ладони. Она другой рукой попробовала его жестковатые, давно не стриженные волосы. Он поднял голову и стал опять смотреть на неё.

– Ах, ты, ты, – сказала она шёпотом.

Он поцеловал её. Она долго молчала, потом у неё появилась рассеянная и совсем новая улыбка.

– Ты подумал, как поступаешь? – спросила она чуть погромче, скосив на него большой потемневший глаз.

Он ещё сильнее поцеловал её. Отодвигаясь, она вытянула свой лёгкий, чуткий подбородок, глядя на окна.

Он вскочил, шагнул к столу и, наклонившись, одним шумным дуновением загасил лампу.

За ночь вьюга улеглась.

Едва начался декабрьский рассвет, Аночка вышла на улицу. Было странно тихо. Вдоль тротуаров лежали снежные волны, на которых застыла рябая зыбь, как на песках дюн. Мостовые посредине были голы, только кое-где по краям кособочились сугробы с острыми рёбрами сверкающих верхушек. Вороны молча сидели на чёрных деревьях.

Спокойствие отдыхавшего после метели города не только не усмиряло волнения Аночки, но все больше бередило его. Она очень торопилась.

На вокзале недоспавшие, нетерпеливые люди неизвестно откуда появлялись, неизвестно куда исчезали, вдруг снова кучились и снова рассасывались. Двери маячили качелями, дребезжа и хлопая. То вдалеке, то где-то рядом, словно грозя ворваться в здание, шипели паровозы.

Аночка остановилась в главном зале, у дальнего окна на платформу, – как накануне условилась с Кириллом. Его долго не было, так что она устала глядеть в толпу, роями качавшуюся от выхода к выходу.

Когда он показался, она не сразу узнала его. На нем был овчинный полушубок по колено, белые валенки, короткошёрстая рыжая папаха. Он стал неуклюжим и не подходил к Аночке, а будто подкатывался.

– Ты не замёрзнешь, – сказала она с улыбкой.

Он снял меховые варежки, на солдатский манер заложил их под мышку.