Вера Хенриксен - Святой конунг

Священник Энунд не уходил; и было ясно, что он ждет, что она попросит его поговорить с ней наедине. Но она не стала это делать; она не знала, что она может сказать ему о Кальве или о Тронде. Тем не менее, она пыталась удержать его, бессвязно говоря с ним о ничего не значащих вещах, и ушла только после того, как он заснул на скамье.

Она вышла из зала. Ночь была светлой, и она постояла немного во дворе; она все еще не осмеливалась пойти в спальню. Вместо этого она направилась в церковь.

Она остановилась на пороге; внутри слабо горела свеча, и ей пришлось подождать, пока глаза привыкнут к полутьме. И она отпрянула назад, различив в темноте фигуру, стоящую на коленях перед алтарем, уткнувшись лицом в земляной пол. Но она тут же узнала, кто это, и из груди ее вырвался долгий, прерывистый вздох, и она не был уверена в том, что это вздох облегчения.

Она пробралась в темноте на свое обычное место и перекрестилась, прежде чем стать на колени.

Мысли и чувства ее сливались в единый поток, бурлящий, словно Скарнстрёммен в половодье. Но все-таки взгляд ее с неодолимой силой притягивала к себе фигура перед алтарем. Она подумала, что он стоит так на коленях с тех самых пор, как они говорили с Финном Арнисоном, и что пора бы ему уже подняться.

Она встала, подошла к нему и положила руку на его плечо.

Он повернулся к ней с таким видом, словно хотел стряхнуть с себя ее руку. И она оставила его в покое, вернулась на свое прежнее место. Но вскоре после этого он встал, зажег светильник на хорах и направился к ней; он сел на сидение, на котором раньше сидел Кальв.

Она стояла на коленях, но с его приближением поднялась, и он взял ее за руку.

— Ты снова отправила меня в Икольмкилль, мама, — сказал он.

Она не поняла, что он имеет в виду.

— Ты собираешься уехать туда? — спросила она.

— Нет, нет. Я имею в виду то, что ты направила меня на верный путь, когда я был в опасности. И Господь благословит тебя за это!

Она не ответила. Но она видела, куда направлен его взгляд; он смотрел на изображение Иоанна, по-прежнему, как и во времена Эльвира, висящее на хорах. Он заметил, что и она смотрит туда же, и повернулся к ней.

— Мне кажется, я вижу отца на этой картине, — сказал он. — И я думаю о том, что он говорил тебе о Божественной любви.

Сигрид глотнула слюну; она вспомнила, что сама как-то раз увидела Эльвира в изображении Иоанна. Но то был совсем другой случай.

— Отец, будь он жив сегодня, гордился бы тобой, — продолжал Тронд, — когда ты добровольно отказалась от своих надежд на продолжение рода ради того, чтобы спасти меня от греха.

Она опустила глаза.

— Я не понимаю, как это у меня получилось, — сказала она.

Некоторое время он сидел молча; пальцами правой руки он гладил резьбу на подлокотнике: это был дракон; но взгляд его при этом был устремлен к алтарю.

— Сегодня вечером я повторил мою клятву священника здесь, в церкви, — сказал он. — Теперь я знаю наверняка, что именно этого я и хочу.

Некоторое время она удивленно смотрела на него.

— Как ты мог стать священником, если сам не был уверен в себе? — наконец спросила она.

Он по-прежнему сидел и гладил пальцами резного дракона.

— Ты казался непоколебимым в своей решимости, — продолжала она.

— Возможно, я прикрывал этим свою неуверенность, — сухо заметил он. Но потом добавил: — Прости меня, мама, что я был так жесток с тобой, когда ты говорила о продолжении рода, и что я притворялся. Просто я еще не был настолько уверен в себе, чтобы говорить с тобой об этом.

— По-моему, ты сказал, что уже обдумал все.

— Я достаточно продумал все, чтобы знать, как следует поступать, — сказал он, — но этого было недостаточно для того, чтобы осуществить это на деле.

Она опять с удивлением посмотрела на него, и он нетерпеливо мотнул головой.

— Ты, должно быть, поняла, что я был в Икольмкилле не только для того, чтобы служить Господу, — сказал он.

— Нет, — ответила она, — я так не думала.

Некоторое время он сидел молча, глядя прямо перед собой.

— Выполнив наложенное на меня наказание, я остался там ради знаний, — сказал он. — Я уже рассказывал тебе, что мне казалось, будто я открыл для себя новую жизнь; и мне захотелось исследовать ее. Вскоре я заметил, что учеба дается мне легче, чем остальным; очень быстро я освоил письменность. А потом пришла жажда соперничества, и я стал бороться при помощи слова, как раньше я орудовал мечом — и это оказалось не менее увлекательным занятием. И когда аббат сказал, что мне нужно стать священником, я сначала не принял его слова всерьез. Передо мной была вся жизнь, и мне не хотелось лишаться ее ради того, чтобы читать молитвы.

В первое лето, когда я вернулся домой из монастыря, я даже ходил вместе с Кальвом викингом, хотя и знал с детства, что это дурно. И я не получал особой радости от этих походов, сначала ощущая в себе жажду крови и буйства, а потом раскаиваясь в этом. В конце концов я стал бояться самого себя; жажда крови непрерывно усиливались во мне, доводила меня до крайних жестокостей, отвращая меня — как это когда-то было с моим отцом, когда он был еще язычником, — от жизни викингов. И все закончилось тем, что я вернулся к монахам.

Я пробыл в Икольмкилле более года, когда вера всерьез стала овладевать мной. Удивительно жить в таком окружении; через некоторое время тебя начинает интересовать то, что интересует остальных. Может быть, это Бог объединяет всех…

Спустя некоторое время я понял, что воля Бога действительно состоит в том, чтобы я стал священником. Монахи были правы: я должен был выполнить желание отца служить Богу; я должен был использовать Богом данные мне способности, чтобы возвеличить Его. Иначе зачем же Он послал меня в Икольмкилль?

Но стоило мне покинуть монастырь, как уверенность моя пропадала, и даже в самые просветленные моменты я не испытывал особого желания следовать своему призванию.

Помолчав, он продолжал:

— Богу известно, какую борьбу я вел все эти годы. И когда я принял сан священника, я сделал это главным образом потому, что понимал, что если покину Икольмкилль непосвященным, то священника из меня никогда не будет. И я чувствовал, что для церкви это будет большая потеря, чем для меня самого…

— И что же теперь? — спросила она после некоторого молчания.

— Теперь я понимаю, что играл с огнем, — ответил он.

Он быстро повернулся к ней — и он улыбался.

— Да будет благословенна твоя честность! — сказал он. — Энунд сказал как-то, что самое трудное для священника, это заметить свои собственные ошибки, поскольку никто не осмеливается поучать его. Но у меня есть ты, и я могу быть на этот счет спокоен.

— Ты думаешь остаться в Эгга? — спросила она.

— Все зависит от епископа, — ответил он. — Я не привязан к монастырю в Икольмкилле. Энунду требуется помощь, и я вполне могу служить мессу. К тому же мне может понадобиться совет такого опытного священника, как он, — добавил он и, немного помолчав, продолжал: — Я начинаю наконец понимать, как велика разница между знанием и мудростью, между ученостью и верой… — он снова замолчал, но потом сказал: — Стоя сейчас на коленях перед алтарем, я понял, что сам был одним из тех, о ком писал святой Грегориус: эти люди с большим рвением изучают духовное, но тут же, в своей собственной жизни, топчут все, что узнали.