Илона Якимова - Младший сын

Джеймс Стюарт посмотрел на Патрика Хепберна:

– Я возьму его. И вы перестанете истязать мальчика, граф. Я не могу проверить, как вы изволите обращаться с сыном дома, однако в стенах обители он принадлежит Богу.

Лорд-адмирал ухмыльнулся – той фамильной усмешкой, от которой у меня вечно проходил мороз по коже – ровно так же улыбался мой второй старший брат, его любимое дитя.

– На твоем месте я бы последил за собой, Джон, чтоб не слишком часто покидать эти стены…

Это было время, когда сыновья королей бестрепетно уходили в монастырь, чтобы отмолить грехи отцов. Отец Джейми был незаконный Стюарт, но кто бы сказал о нем, что он не сын великой династии?

– Вы знаете, Босуэлл, что я знаю, каким образом куплено ваше положение при моем кузене-короле…

– Как бы то знание не вышло вам боком, ваше преподобие.

Но отца Джейми мало трогали любые угрозы, даже и те, что изливались из уст моего отца. Он улыбнулся.

– Так вот, дорогой граф, в случае убийства вашего сына – мне безразлично, где оно произойдет и кто будет в нем повинен – вас не спасут даже ваши прославленные преступления. Достаточно ли ясно я выразился?

Долгий темный взгляд отца остановился на мне.

– О, вполне, – сказал он несколько мгновений спустя. – Вполне. Ни к чему беспокоиться. Я ведь по-своему привязан к этому мальчику, и, кроме прочего, внес за него столько в монастырские сундуки, что его жизнь – в моих интересах. Не правда ли, Джон?

– Как вам будет угодно, милорд.

Рана, нанесенная отцом, переменила меня – не только телесной печатью. Отныне мне нужно было лицо, по которому нипочем не поймешь, что я думаю – и я занялся его обустройством. Мне нужен был щит, за который я стану прятаться – и я принялся обтягивать его кожей. Собственной кожей. Рана зажила, но остался шрам – более внутри, чем снаружи. Я не дам этому человеку обезоружить меня. Я более никому и никогда не дам себя обезоружить.

Граф кивнул аббату и вышел в низенькую дверь, предусмотрительно пригнувшись. Отец Джейми стоял и глядел ему вслед, заложив руки за спину, что-то бормоча себе под нос на латыни. Я прислушался. «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Идет ветер к югу, и переходит к северу…»

И когда дверь за Босуэллом закрылась, аббат францисканцев второй раз за вечер взглянул на меня:

– Попробуешь остаться, Джон?

Я попробовал – и остался.

Наверное, я просто выдохся к той минуте, когда отец Джейми предложил перемирие, мне всего лишь было нужно место, где лечь и сдохнуть – или зализать раны. «Светоч Лотиана» оказался той самой норой, куда я залег, чтобы выжить несмотря ни на что. Для выживания это было, пожалуй, одно из самых уютных мест. В обители тогда монахов насчитывалось человек сорок, из них ни одного, готовящегося к постригу прямо сейчас, но проживало несколько мальчишек – моего возраста и помладше. Еще аббат брал учеников в монастырскую школу. Среди них затерялся и я.

Гармония – первое, о чем сказал мне отец-настоятель в приложении к монастырю. Над воротами обители значилось: «Во славу и восхваление Иисуса Христа и Его бедного слуги Франциска. Аминь». Внутри же обители был покой, порядок, тишина и размеренность, присущая разве что небесным светилам. Главный храм обители, во славу Богоматери, святого Франциска и птиц небесных, невелик, но прекрасен. Там и алтарь был крылат, створки его распахивались, обнимая душу молящегося. Я бы сказал, храм выглядел вне Устава, как и, к примеру, библиотека, богатейшая из тех, что мне встречались, огонь Реформации впоследствии сожрал ее… Однако отец Джейми трактовал Устав вольно, и королевское происхождение наряду с добрыми отношениями среди клира позволяло ему всякий раз уходить от порицания министра провинции, обычно-то обсерванты ведут себя поскромней. Оправдание тут было то, что ровно ничего из имевшегося в обители отец Джейми не использовал к личному удовольствию. Как положено, настоятель не имел ничего своего – только орудия труда, у него то были перья и чернильница. Библиотеку собрал для просвещения юношества – при монастыре обучали чтению, письму, начальным знаниям арифметики. А возвышенный храм, по его мнению, отлично служил собой Господу:

– Красота суть чистота и свет, произведение искусства – плод избавления от тьмы, победы человека над мраком. Мир горний, мир духовный будет дан тебе во владычество… разве же это не высший предел мечтаний?

Мир горний. Я же желал мира земного, плотского.

Иногда я думаю, что там была моя единственная возможность спастись, в чаше «Светоча Лотиана», но я слишком горел страстями и пренебрег. Но можно ли было ждать бесстрастности от юноши моего рода и возраста?

Монастырь – другая семья, также данная тебе навеки. Добро, если аббат попадется светлого ума, тогда и братья подберутся достойные. Глупы те, кто твердит о монотонности монашеской жизни, не зная ее. Ни одних из твоих товарищей не одинаков. В аббатстве есть лентяй, трудолюбец, педант, рассеянный, усердный, благочестивый, легковерный, свой льстец, ученый, простачок, на все руки мастер – каждой твари по единице. Есть болтун, ворчун и услужливый – настолько, что не знаешь, куда скрыться от доброхотства. Есть блаженный и есть терзаемый бесами, хотя бы изредка, но в те часы требующий особенного внимания аббата. Есть уродливый, обросший складками телес, и есть юнец, чья красота однажды послужит яблоком раздора. У каждого в обители – свое жало в плоть, свой грех, свой недостаток, отчаянное несовершенство. И дело аббата – извлечь жало и выпустить яд из него на общее благо. Задача нелегкая, однако отец Джейми справлялся. Когда же природа человеческая нашему аббату не поддавалась, отвечал так: «Не может познать раб Божий, сколь великое имеет терпение и самоуничижение, пока все покорны ему». И улыбался. И если бы я не видел, каким может быть он жестким – в первую нашу встречу, то принял бы его за простачка.

Где любовь и мудрость, там нет ни страха, ни невежества. Где терпение и смирение, там нет ни гнева, ни смущения. Где покой и размышление, там ни смятения, ни тревоги. Где милосердие и любовь, там ни заносчивости, ни черствости. То был человек, странно исполненный любви – в странных ее проявлениях. Дух веет, где хочет. Но тот, кто знает, зачем дышит, имеет сравнимо с прочими смертными неоспоримое преимущество. Небольшой человек, сам похожий на птицу живостью, звонкостью речи, рваным движением взлетающих рук. Я тогда почти сравнялся с отцом-настоятелем в росте и мог глядеть на него вровень – прозрачный взор, худое лицо, ранняя залысина надо лбом. Наверное, он был бы красив в моих глазах, если бы я пригляделся, но мне было не до того. Под серой робой таились секреты посильней загадок, выбалтываемых языком пусть даже обиняками. Плечи его были изрыты ременной «дисциплиной», занятию этому он, сомкнув веки и уста, кроме обычного поста предавался каждую пятницу, дабы напомнить себе о страданиях Господа нашего, и у братии это называлось «аббат кается». Но каялся отец Джейми на самом деле в том, о чем вслух не говорил никогда, и к Христу это имело малое отношение. Наиболее часто он называл своим грехом одно – попытку понять людей, поясняя при том, что творение Господне поистине постижимо лишь Господом. С другой стороны, францисканец Джеймс Стюарт был человеком весьма просвещенным, из тех братьев, кто прошел дорогой познания вслед за Бонавентурой, за англичанином Бэконом и нашим Иоанном из Дунса. Два сочиненных им литургических гимна до недавнего времени исполнялись даже в Холируде. Больше всего я любил слушать его. Ему, как брату Филиппу Высокому, как пророку Исайе, достоверно ангел прикоснулся пылающим углем к губам. Не понимаю слова «красноречие» – настоящая речь, врезающаяся в сердце, она не о красоте и не из красоты. Она именно об огне иного открытого сердца.