Канта Ибрагимов - Маршал

Листки разные. Почерк разный. К тому же есть чьи-то приписки – женской рукой. Кое-что я сам доискивал, дорисовывал, сочинял. Как получилось, вам судить. А смысл этого предисловия – объяснить методику изложения. Где-то, как в рукописи, как в оригинале «Записок» от первого лица. В основном текст от третьего лица. Понимаю, что такая подача текста очень непроста, но получилось так, как получилось…

Как-то один знакомый старец сказал Болотаеву Тоте:

– Нас в Сибирь насильно возили, а ты вот сам подался туда.

– Времена не те, – с задором отвечал молодой человек.

– Времена, может, и не те, – качал головой старик. – Но люди – те же.

– Нет-нет! – возразил Тота. – Ныне Сибирь – Клондайк – золото, нефть, газ, лес. Словом, деньги!

– Так я тоже там золото на Колыме добывал.

– То для Сталина, для СССР, – перебил Тота, – а теперь новое время, новая Россия.

– Новая? – удивился старик и чуть погодя: – Все же будь осторожнее, молодой человек, – суть времени и сущность людей не меняются.

– Наоборот, дед. Всё течёт, всё меняется.

После этого разговора прошло много времени. Очень многое изменилось. Старца, наверное, давно уже нет, а его заключение заключением подтвердилось – ибо Тоту Болотаева по этапу повезли в Сибирь.

Болотаев знал, что Сибирь – это почти что Вселенная, однако в вагоне-зак – это бесконечность. Наверное, даже первые каторжане, коих вели в Сибирь пешком, столько не страдали. Сутками, позабытый всеми, даже Богом, вагон простаивал в каких-то пустынных железнодорожных тупиках. И тогда конвоиры напивались до посинения. Потом либо приставали к заключенным, либо просто вырубались, и тогда ни еды, ни тепла, а это конец зимы – начало весны – самые лютые морозы.

Вначале вагон был забит до предела, и казалось, что он движется хаотично – то на юг в Пятигорск, то на север в Ухту, а потом восток, восток, северо-восток. Поволжье, Урал, самый центр Сибири – Красноярск, после чего дорога пошла вдоль огромной реки на север, и в этом огромном вагоне Болотаев единственный заключённый и за ним наблюдают шестеро охранников.

У всего на свете, к счастью, есть конец, и этот очень долгий, мучительный этап, то есть пересылка, закончился. Он попал в самую северную тюрьму, в небольшом городишке Енисейске, на берегу одноименной огромной реки.

Этот город, как пограничный казачий острог, был заложен в начале XVII века.

Острог – это не только крепость, это и тюрьма, и здесь одни из первых каторжан – пленные шведы. Здесь же отбывали срок и декабристы, в честь их и адрес учреждения – улица Декабристов.

Эта тюрьма строгого режима, для особо опасных преступников-рецидивистов, где осужденные содержатся не в отрядных, а в камерных условиях.

По прибытии на место первым делом так называемый карантин – это леденящая душевая, как в советском медвытрезвителе, после чего все действительно трезвеют, точнее, твердеют от холода.

По этапу говорили, что в этой тюрьме самый строгий режим и даже по коридору водят, как и тех, кто посажен пожизненно, то есть согнувшись, с наручниками за спиной, руками вверх. Нет. Его и даже без наручников повели по коридорам – бесконечным, сырым.

Доставили до смотровой камеры. С трех сторон решетки. У стены скамейка. Следует команда:

– Стоять смирно! По центру!

– Есть стоять смирно, по центру, – как можно бодрее отвечает Болотаев.

Однако стоять так пришлось очень долго, и уже, как старая кляча устав, он попытался было облегчить стойку, как грубый мат и вновь команда:

– Я как сказал стоять?!

– Стоять смирно, по центру.

– Вот так и стой.

– Есть так стоять, гражданин начальник.

У Тоты уже стали затекать ноги, и он думал, что вот-вот упадет, как послышалось некое движение, сами охранники выпрямились. Издали послышались по-господски чеканный шаг, команда «смирно!».

Крепкий, плотный, краснощекий майор, широко расставив ноги, встал перед заключенным; с ног до головы, словно на базаре оценивает, осмотрел Болотаева.

– Чечен? – грубо процедил майор.

– Так точно, чеченец, гражданин начальник, статья 159, пункт 3–4 – «особо крупное мошенничество при отягчающих обстоятельствах».

– Это сколько ж ты наворовал, используя служебное положение?… Срок? – гаркнул офицер.

– Двенадцать с половиной лет, гражданин начальник.

– Мало. Я бы навсегда упек. – Начальник, уходя, ещё раз искоса глянув на Болотаева, заключил: – Так мы и сделаем.

После такого прогноза жить нелегко, а в маленькой камере-каморке как в гробу.

Холод. Сырость. Почки заныли, мозги оледенели. За века скопившаяся, смрадная вонь параши, которую даже свежий слой хлорки не убивает, глаза щиплет. Дышать тяжело. Особенно поначалу. Полумрак – лишь тусклый свет над дверью.

Всего пять метров по периметру. Маленькая, металлическая полка вместо лежака, которая специально не поднимается, чтобы не было места даже сделать шаг.

Тоска. От безысходности заключённый ложится на эту ещё более леденящую полку. Скручивается калачиком, пытаясь хоть как-то согреться. Тишина. Поистине гробовая тишина, и даже слышно, как внутри тебя всё урчит – это бактерии и микробы, тоже проголодались, им тоже холодно и противен такой ты, и они начали оттуда тебя поедать, у них жизнь кипит, газы выходят, ты начинаешь гнить, разлагаться во всех отношениях. Это почти что могила, даже ещё хуже, ибо ты ещё на что-то надеешься, ещё веришь в людей. Точнее, не в людей, а в эту дверь, в эту старую, проржавевшую, но ещё мощную, холодную дверь, – что она вот-вот откроется, дунет свежий воздух и появится надежда на жизнь. И она появилась.

Вечером так называемый ужин принесли. Не дверь, а окошко со скрипом раскрылось. Как положено, Болотаев резко вскочил, встал по стойке «смирно», крикнул:

– Благодарю, гражданин начальник.

Надзиратель тоже, как положено, глянул в камеру.

Из-за полумрака Тота не очень четко видит черты лица, однако что-то новое интуитивно по взгляду надзирателя уловил.

– У тебя сегодня пир, – почему-то недовольно выдал надзиратель, – праздничный ужин земляк прислал.

Ужин действительно праздничный и по аромату, и по весу, и по разнообразию – кусок вяленого курдюка, три зубчика чеснока и настоящий чай с печеньем и конфеткой.

За последнее время, как Болотаева задержали, это был действительно праздник и пир. И дело не столько в еде, хотя он за это время очень исхудал и постоянно испытывал голод, а более в том, что кто-то и так неожиданно проявил о нём заботу, которая на этом не закончилась. На ночь, через то же окошко, ему просунули какое-то колючее и вонючее одеяло, которое могло просто сохранять жалкое тепло от его тощего тела, но ему казалось, что это одеяло его согревает.

С первого дня ареста он постоянно удивлялся: почему его родственники, друзья, коллеги, а впрочем, и все человечество не встает на его защиту, на борьбу с этим беззаконием и подлогом, ведь он не виноват? Однако никто о нём не заботился – по крайней мере он так думал, и так оно и было… И вот, когда казалось, он на самое дно изощренной российской тюремной системы упал, ему какой-то «земляк» подал руку помощи в этой глуши; накормил, отогрел, взбодрил.