Наталия Трябина - Первый узбек

С того неудачного посещения Нахли и его отъезда в Герат, луна успела дважды исчезнуть с ночного небосклона и вновь народиться. Сквозь узорные клеточки панджара в окно струился уже не утренний, а дневной яркий свет, пришедший на смену стылому осеннему утру. Лёжа на курпаче с подоткнутой под поясницу подушкой я предавался горестным и невесёлым мыслям, навеваемым недомоганием, свалившим меня с ног почти две луны назад. Вот уже несколько недель я не занимаюсь государственными делами. Изысканная пища не доставляет удовольствия, и только бессмысленное разглядывание кусочка осеннего неба позволяет надеяться на то, что я ещё жив. Недовольно ворочаясь, я раздражённо размышляю.

Сколько же можно лежать в спальне на надоевших до отвращения смятых курпачах? И я, кое-как натянув на себя халат, перебрался в кабинет. Резная хонтахта уставлена изящной посудой: на фарфоровых и стеклянных блюдах лежали оранжево-кремовые персики и красные яблоки. Яблоки у нас бывают разного цвета – от бледно-жёлтого до тёмно-бордового, но мне с детства нравятся красные, и только такие мне подают на стол. Золотистые груши, зелёные и сизые грозди винограда переплетались причудливым узором в невысокой гиждуванской вазе.

Небольшие пиалы наполнены миндалём, арахисом, фисташками, другими орехами и сушёными фруктами. Сладостей на подносах нет, я их не ем. Не потому что табиб Нариман не советует их употреблять, просто не люблю. Всё это изобилие трижды в день обновляет дастурханчи Абдул-Кадыр и три его помощника, не дозволяя порче пробраться на ханский стол. Не приведи Аллах, если хан отравится испорченным яблоком или гнилым орехом. Есть не хотелось, а мысли свербили мозг, не переставая терзать сомнениями.

Мой табиб Нариман знающий и искусный лекарь, но и он не может понять, что за болезнь угнездилась в старом теле, изношенном долгой жизнью. Или знает, но тоже боится сказать? По его лицу трудно угадать, о чём он думает. За бесчисленные годы, что он живёт подле меня, табиб привык скрывать свои мысли. Маска безропотного повиновения давно стала его истинным лицом. Этих лиц возле меня несметное множество, я перестал различать, кому они принадлежат. Настойки и лекарства, приготовленные табибом, на время облегчают недомогание. Но проходит день-другой, возвращаются дурнота и головная боль. Али говорит, что это старость. А я думаю, что это души убитых мною людей взывают к справедливости. Скольких смертных я отправил к праотцам своими руками? Немногих… И лишь в сражениях. Я никогда, в отличие от других правителей, не пытал пленников сам. Зато, оставаясь с незапятнанными кровью руками, позволял делать это своим палачам.

Насилие над захваченными женщинами мне было отвратительно, ни разу в жизни я до этого не опустился. Даже гаремы захваченных султанов и ханов не делал своими, но я раздавал их своим приближённым, а это ещё хуже. Многие ханы поступали по-другому. Наш благословенный предок, основатель нашей династии, Шейбани-хан, выбирал из гарема побеждённого очередную жену для себя. Он всегда смотрел не на красоту женщины, а на её родство с чингизидами. После захвата Герата Шейбани-хан выбрал себе вдову Музаффар-Хусейна, Ханзаде-ханум, дочь Ахмад-хана и сестру Султан-Хусейна. Сам я мог бы отправлять захваченных женщин в семьи родителей, но и там они никому не нужны. Такова незавидная участь вдов побеждённого противника. Если бы я был побеждён в бою, и моя столица была захвачена, такова же незавидная участь моего гарема.

Сейчас я думаю, что меня медленно травят. Делают это тайно по приказу моего единственного сына и престолонаследника Абдулмумина. Подозреваю, что меня пытаются уморить ядом, который действует медленно, но неотвратимо. Где-где, а у нас на Востоке много ядовитых змей, насекомых, ярко цветущих растений, но они так ядовиты, что даже приближаться и ним небезопасно. Есть знатоки по ядовитым снадобьям. Отравят так, что ни один табиб не заподозрит преступления – занедужил старый человек и умер в благости. Абдулмумин перед смертью не станет размышлять об убитых им людях, а их столько, сколько волос в моей бороде. Возможно, больше. Мысли эти появились недавно и не дают покоя. Я в своей жизни почти не болел, а сейчас слабость во всём теле, после еды тяжесть в желудке, кружится и болит голова.

Раньше я не подозревал, что голова может так сильно болеть. Хотя самое ужасное в моей болезни – расстройство кишечника. Оно изводит меня пуще головной боли и тяжести в желудке. Поначалу табиб подозревал холеру, но от холеры люди умирают быстро, исходя злым, неудержимым поносом. На меня же он нападает время от времени. Не даст Аллах умереть мне, сидя враскоряку на нуждном горшке, не по-мужски это. Иногда тело моё горит, сам я покрываюсь липким, противным потом, а в другой миг мне становится холодно, толстые одеяла с жаровнями не спасают от частой дрожи. Болезнь вызывает у меня сильное недовольство, я злюсь сам на себя, на окружающих, на табиба и трёх его говорливых подмастерьев. Но я ничего поделать не могу: немочь меня бесит, как надоедливая муха. Она отвратительно жужжит, кружит и норовит сесть на нос, а я не могу её отогнать.

Абдулмумин – любимый и единственный сын. Он с детства знал, что других наследников нет. У меня и моей жены, его матери, не было детей, кроме него. Жена моя, Махд-и Улйа-салтаним, дочь Дин-Мухаммад султана была, по словам придворных, оком и светочем в султанском роду, а для меня единственной женщиной, которую я любил. Конечно, были у меня и наложницы, но лишь одна из них родила дочку. Никого из наложниц я не обидел. Выдавал их замуж с хорошим приданым, как это принято, и за тех мужчин, которые сами изъявляли желание взять себе девушку из моего гарема. Жена моя была не только красива, она была умна, прекрасно воспитана, играла на гиджаке, знала грамоту, умела складывать газели. Махд-и Улйа-салтаним являлась безупречной правительницей на женской половине дворца.

Дочка, рождённая наложницей, в раннем детстве была засватана за индийского падишаха и покинула гарем ещё ребёнком. Я в очередной раз пожертвовал своей кровью для сохранения мира на границах государства и покоя в стране. Злопыхатель скажет: «Легко жертвовать кем-то – лишь бы не собой». Вот и нет. Кем-то, особенно родными детьми тяжело распоряжаться, в этом заключается главная трудность жизни правителя.

Сын с детства отличался жестокостью – не оправданной жестокостью правителя, а бездумной свирепостью избалованного ребёнка, которому всё позволено его отцом и воспитателями. Я был так занят войнами, строительством, реформами и другими важными делами, что не мог вовремя пресечь его гнусные причуды. Многие отцы грешат этим пороком, отнекиваясь от своих детей занятостью. Его воспитатели, мамки-няньки, прислужники и даже аталык Джаккельдиби-эмир чаще всего умалчивали о позорных наклонностях наследника, считая их простым озорством.