Наталья Стешенко - Красная Нить

В доме напротив жили Нюрка, ее муж Степан и четверо детей. Выскочив на улицу, Зинка успела увидеть, что все они стоят вдоль стены своего дома. Мать загнала Зинку в дом, и она уже не видела, что происходило. Один из отрядовцев стоял со скучающим видом и ждал. А другой, направляя ружье на Степана, кричал: «Говори, где прячешь! Всех перебью к чертовой матери». Степан молча смотрел в землю. Нюрка плакала и причитала: «В прошлый раз все забрали ведь. Ничего не осталось. Мы детей одной картошкой кормим, хлеба нет». Отрядовец опять выстрелил выше головы: «Говори мне, где твое зерно, я сейчас всех угроблю: и тебя, и твое кулацкое отродье». Степан глухо ответил: «Нет ничего, хоть стреляй, хоть не стреляй. Все вынесли в прошлый раз. Одна свекла с картошкой осталась, а зерна нет».

Февраль был холодный, снег и мороз еще и не думали отступать. Двое с ружьями оставили всю семью на улице в одних рубахах и медленно пошли обыскивать дом и сарай. Мать сразу же забрала Нюрку и детей в дом, Степан отказался идти и остался ждать на морозе. Отрядовцы медленно и лениво обыскивали все углы, сундуки, проверили погреб, чердак, свинарник и, не найдя ничего, отправились в следующий дом.

Они сначала проходили по одной стороне улицы и потом двигались в обратном направлении по другой стороне. Уже ближе к вечеру они подошли к дому, где жила Зинка. Теперь их было трое. Судя по запаху, который ворвался вместе с отрядовцами, они уже изрядно выпили.

В деревне знали, что отнятое отрядовцами почти целиком оставалось у них самих, не попадая ни в город, ни в армию. Под лозунгами хлебозаготовок или подготовки семенного фонда забирали все, что приглянется, не только хлеб. Вернуться без хлеба отрядовцам нельзя, ведь есть строгий план. Поэтому показная ярость и запугивание в начале дня переходили в настоящую истеричную свирепость к вечеру.

Еще недавно встречались среди них совсем наивные. Они, полные горячего энтузиазма, приезжали из города неистово убеждать крестьян делиться хлебом со страной, скрепить руки с братьями – рабочими и красноармейцами. Деревенские видели их растерянность и недоумение, когда им вместо толстых, жадных кулаков с плакатов подсовывали худых крестьян с десятью детьми. Один, пробыв два дня в деревне, удавился и оставил записку: «Так невозможно. Я своими руками вынес весь хлеб из дома, где шестеро детей».

Но таких уже не осталось. Они либо, переполненные ужасом, писали в город призывы обратить внимание на самоуправство и безнаказанность, и вскоре их увозили. Либо привыкали к этому, объединяясь моральным уровнем с голытьбой и бедняками в отрядах. Были, правда, и те, кто с огнем в сердце и пламенем в глазах видел в крестьянах врага, утаивающего зерно от народа. Секретарь райкома, обозначая политическую установку, услышал от одного из отрядовцев: «Нельзя все забирать. Нужно оставлять им на посев, хотя бы на прокорм семьи, детей». Ответ последовал жесткий и однозначный: «Когда наступаешь, не жалей, не думай о голодных кулацких детях. Ты не сможешь выполнить свой долг перед партией, если не отбросишь этот гнилой либерализм. Кулаки не отдают хлеб, прячут по погребам и ямам, злостно саботируют и разлагают политику партии. Задача – добыть хлеб для отечества. Если нужно применять крайние меры, мы будем их применять и хлеб достанем любой ценой». Это и было основным руководством к действию.

Завалившись в дом, самый низкий из троих прохрипел: «Доставай зерно». Отец Зинки спокойно, не отводя глаз, ответил: «В прошлый раз все забрали. Нет ничего».

Один из пришедших, пошатываясь, навалился на отца Зины и с размаху ударил по лицу. Зинка знала, что кричать, плакать и шуметь нельзя, можно только молчать.

Мать будто окаменела. Она никак не могла привыкнуть к теперь уже постоянным обыскам. Каждый раз она замирала и стояла, буквально не дыша и не двигаясь, до самого конца. А когда будет конец – непонятно. Иногда уходили почти сразу, если план был выполнен и они успели разграбить несколько семей. Иногда это длилось несколько омерзительно обволакивающих, липких, бесконечных часов.

Отец и мать понимали, что в этот раз вряд ли удалось у кого-то отыскать зерно. У многих действительно забрали большую часть запасов, а остальные перепрятывали так, что невозможно найти: закапывали в ямы в лесу, в огороде, даже на кладбище. Отрядовцы по обыкновению выпотрошили подушки, сундуки, перевернули все в погребе. Но они уже знали, что в доме зерно никто не хранит.

Один из пришедших ударил отца в спину прикладом ружья со словами:

– Снимай с себя все и иди в снег. Будешь стоять, пока не скажешь, кулачья тварь, где прячешь зерно.

После такого стояния соседский Михайло со старшим сыном слегли и после нескольких дней скончались.

Отец Зинки молча вышел во двор, а отрядовцы в это время разместились за столом, один из них заорал: «А ты неси поесть и выпить». Мать, бездвижно стоявшая со стеклянными глазами, отделилась от стены, вся как-то разом подобралась и начала суетливыми движениями доставать вареный картофель, квашеную капусту, кашу и кувшин с самогоном. Еда закончилась довольно быстро, так же быстро опустел кувшин. На столе появился второй, но вскоре и он был выпит. Один из них, пришедший самым пьяным, заснул прямо на скамье. Двое других решили идти дальше. Они вывалились во двор и, проходя мимо отца, оба ударили кулаком в живот. «Кулаком по кулаку», – сказали бы они, если бы не были так пьяны. Они либо забыли, что ждали от отца спрятанный хлеб, либо поверили, что никакого хлеба не осталось. Во всяком случае, они медленно, пошатываясь, пошли дальше.

Отец, весь посиневший от холода и побоев, медленно вернулся в дом. Мать наконец перестала держаться спиной за стену, выдохнула, принялась растирать отца и кружиться вокруг него. Отец постепенно менял цвет из синего в белый, а потом уже в красный. Только тогда мать перестала его натирать и начала подбирать разбросанное по полу. Отец долго смотрел на скамью и раскинувшегося на ней мужика. Он стащил его, повесил себе на плечо и вытащил за двор, аккуратно положил его в снег и вернулся. Мать, глубоко верующая, понимала, что этот отрядовец, скорее всего, завтра будет найден замерзшим, но не сказала ни слова и не пыталась переубедить.

В ту ночь больше никто не разговаривал. Зинка знала, что спрашивать ничего нельзя, хотя хотелось до жути: задавать вопросы и плакать. Зинке казалось, что она никогда не сможет заснуть, и сразу же после этой мысли она провалилась в тревожный сон. Во сне ей почему-то увиделся старый поп, которого она едва помнила: только его огромный рост и бороду, не менее огромную. Его арестовали несколько месяцев назад, о чем Зинка, конечно, не знала. В деревне так и не узнали – расстреляли его или куда-то сослали. Во сне поп почему-то хохотал над Зинкой, хотя в жизни она никогда не видела даже улыбки на его серьезном лице. А потом он вдруг исчез, и Зинка резко проснулась. Оказалось, уже светало, отец уже давно ушел, а мать, судя по звукам, была во доре.