Евгений Маурин - Венценосный раб

«Я помогу тебе, дурачок!»

– Ах, – лениво сказала Адель, по-кошачьи потягиваясь. – Как манит меня этот дивный виноград! Но я так устала, так не хочется двигаться с места!

Густав поспешно сорвался с места, опрокинул на скатерть бокал красного вина, схватил художественно расписанную тарелочку, положил на нее большую гроздь винограда и поставил на низенький столик около кушетки.

– Вы так любезны! – смущенно сказала Адель. – Собственно я хотела черного винограда, но с удовольствием съем и этого!

Густав снова сорвался с места, схватил всю вазу и перенес ее на столик. Благодарностью ему был такой нежный взор, что он вспыхнул; одну минуту казалось, что он не совладает с собой и бросится к девушке. Но он поборол вспышку страсти, отошел к столу, залпом выпил большой стакан вина и затем вновь вернулся к Адели.

– Дорогая, – сказал он, – ведь вы обещали рассказать мне про свою жизнь!

– Вы непременно хотите этого? – с ласковой грустью ответила она. – Ах, мне так тяжело!.. Да и нужно ли это? Но вы хотите этого, а сегодня я ни в чем не могу отказать вам. Ну, так присаживайтесь и слушайте. Но что вы делаете? – крикнула она, полупривскакивая при виде того, как Густав положил на пол подушку и собрался сесть у ее ног.

– Не отталкивайте меня, я так несчастен! – с тихой мольбой сказал он, положив к ней на колени свою голову. – Что дурного делаю я?

– Ах, а вы обещали мне быть благоразумным! – пробормотала Адель, словно невольно опуская закинутую руку и поглаживая ею Густава по голове. – Ну, Бог с вами! Но только… если вам не трудно… убавьте свет! А то эта лампа светит мне прямо в лицо… Ну, а когда раскрываешь душу, свет отпугивает.

Густав погасил все лампы и оставил лишь два восьмисвечника. Но и их он отнес в противоположные углы комнаты. Затем он вернулся на свое место.

– Ну, слушайте! – начала Адель, снова поглаживая Густава по голове. – Только предупреждаю – не ждите от меня оправданий, обеления себя… знаю, что я скверная… но и несчастная тоже! – Она вздохнула и продолжала: – Я была еще совсем маленькой девочкой, когда моя мать – она была тоже артисткой – заметила во мне искры сценического дарования. Она стала заниматься со мною, и с детства я привыкла слышать, что на моей карьере мать строит все наше будущее благополучие. При этом мать, не стесняясь, поучала меня, как я должна вести себя впоследствии, и еще девочкой я познакомилась со всей грязью жизни. Я очень рано сформировалась, и Бог один знает, сколько гнусных предложений наслушалась я еще ребенком. Если я благополучно сберегла себя до шестнадцати лет, то этому помогли как инстинктивное отвращение перед физической любовью, так и поучения матери, которая всегда говорила мне, что добродетель – это такой капитал, который нельзя дарить первому встречному, а нужно пускать в оборот в решительный момент за выгодные проценты!

– Какая гнусность! – с негодованием воскликнул Густав. – И это – мать?! Бедная вы!

– Да, это была родная мать… Когда мне нужно было получить дебют в театре, родная мать надушила, принарядила меня и отправила на растление к маркизу Гонто, королевскому интенданту… Не могу описать вам, как скверно я себя чувствовала! Я готова была наложить на себя руки! Но мало-помалу во мне стало пробуждаться какое-то особое чувство. Я вообразила, что Гонто полюбил меня, и мое поруганное тело стало казаться мне священным. Ведь любовь – великая божественная тайна, и священен алтарь, на котором совершается она. Так думала по крайней мере наивная девочка. Но однажды, когда я встретилась с маркизом в театре, я убедилась, что он даже не знает меня в лицо… Любовь! Какое кощунство!.. Долго после этого я не могла без ненависти смотреть на мужчину!

Она замолчала, как бы изнемогая под гнетом воспоминаний.

Густав страстно приник к ее руке и покрыл ее пламенными поцелуями.

– Я получила ангажемент в Россию, – продолжала Адель, нежно пожимая руку Густава. – Там я встретила Орлова, покойного фаворита русской императрицы. Он произвел на меня сильное впечатление, и, когда он стал домогаться моей близости, я отдалась ему. Что было мне беречь? И чего опасаться? Ведь любовь собиралась осенить меня своим священным крылом. Но однажды Орлов самым спокойным образом объяснил мне, что актрис любит лишь тот, кто не имеет достаточного капитала, а богатые лишь развлекаются с ними. Это были его подлинные слова! Но я все же не рассталась с ним. Я хотела окружить его любовью, вниманием, заботами и заставить полюбить меня. Этому не суждено было свершиться. Царица проведала о нашей связи и велела распустить слух, будто я изменяю Орлову на каждом шагу. Не проверив этого, Орлов пришел ко мне и избил меня нагайкой, словно собаку. Я хотела сейчас же уехать из Петербурга, но тут умерла моя мать, а, пока я похоронила ее, мне удалось узнать, что Орлов собирается соблазнить прелестную молодую девушку, таинственную любимицу императрицы Катю Королеву. Я решила остаться, чтобы выследить Орлова и не дать ему овладеть девушкой, которую он собирался похитить. Я не успела: Орлов подсыпал жениху Кати яд, но его выпила из бокала жениха Катя и умерла. Я кинулась к императрице, представила ей доказательства преступления Орлова; однако она не только не наказала фаворита, но еще выслала меня из России… Вы можете себе представить, в каком состоянии я вернулась в Париж! Все во мне было опозорено, растоптано. К чему, ради чего берегла я себя? Ради чего старалась я быть лучше других женщин своей среды? Разве меня пощадили за это? Разве с моим добрым именем церемонились? И я действительно кинулась в безудержный разврат. Не скрою, порой мне это было бесконечно тяжело, порой я готова была рвать на себе волосы; но я заливала эти минуты отчаянья вином, развеивала разгулом. Я не могла остановиться: в минуту трезвого спокойствия я была способна наложить на себя руки. И вдруг…

– Вдруг? – повторил Густав, наклоняясь к ней и впиваясь в ее лицо горящим взором.

– И вдруг я встретилась с человеком, от которого на мою исстрадавшуюся душу повеяло исцелением. Я сразу порвала с позором прошлого, обвеянная дивной сказкой, оживленная надеждой. Но этот человек возился со мною ровно столько времени, сколько у него было свободно от государственных дел; когда государственные дела потребовали его, он уехал, не сказав мне даже последнего «прости». Правда, он прислал мне богатый подарок, но… о, с каким наслаждением швырнула бы я ему этот подарок в лицо!

– Адель! – воскликнул Густав.

Но Гюс повелительным жестом остановила его и продолжала:

– И опять я проснулась от сладкого сна, и опять, чтобы уйти от ужасной действительности, я кинулась в бездну разврата. Но на этот раз мной руководило не только желание забвения. Я говорила себе, что должен же быть где-нибудь мужчина, настоящий мужчина, достойный любви и поклонения. Я просто не могла до сих пор встретить его! И я стала искать этого «настоящего» мужчину! Я кидалась в объятья всякого встречного… О, это было профанацией любви, но… я была так несчастна! Я так жадно хотела вырвать у жизни хоть кусочек счастья! И как настойчиво искала я его! Всюду-всюду! Я покидала богатые чертоги и уходила в мансарды к начинающим поэтам, безвестным художникам. Я искала среди буржуазии, чиновничества, признанных артистов… Напрасно! Везде было одно и то же! Везде я встречала лишь желание чувственных восторгов и полное пренебрежение к душе женщины. Наконец я нашла одного, который показался мне достойным. Это был уже немолодой человек, прославленный художник… Его звали Фальконэ… И что же? Только мои деньги были нужны ему, и, обобрав те жалкие гроши, которые я отложила на черный день, он первый высмеял меня! Тогда я сказала себе: «Нет, довольно, Адель! Остановись! Нечего безумствовать, горячиться! Ты должна быть спокойной, холодной, расчетливой! Нечего искать того, чего не существует. Мужчины хотят твоего тела, ну, так пусть они платят за свое желание». И я опять зажила замкнутой жизнью. Вернувшись в Россию, я жила честнее всех гордых аристократок, перед которыми так преклоняетесь вы, мужчины. Редко, очень редко я давала волю вспышке страсти. Но ведь я – женщина, которая не может совершенно подавить в себе желания. Ведь мне не семьдесят лет, и вся моя жизнь, вся окружающая меня обстановка не особенно-то располагали к монашескому воздержанию. И повторяю вам, это случалось со мной очень-очень редко… И что же? Уберегло это меня от злословья? Нисколько! Письмо, полученное мною от вашего величества, достаточно ясно показало мне, что моя репутация только ухудшилась после того, как жизнь стала чище. Да это и понятно! Ведь вы, мужчины, охотно клевещете на женщину, у которой не имели успеха!