Олег Михайлов - Проконсул Кавказа (Генерал Ермолов)

Своим успехом Паскевич был обязан ермоловским генералам и ермоловским солдатам. Храбрый генерал, он всю жизнь оставался баловнем судьбы. Когда впоследствии льстецы убеждали его отца, украинца, что у него сын гений, тот резонно заметил: «Що гений, то не гений, а що везе, то везе…» Увидев перед собой многотысячную тучу персидской конницы, Паскевич пришел в смущение и хотел было отступить, однако Мадатов и Вельяминов настоятельно доказали ему необходимость принять сражение. По справедливому выражению одного из современников, «через Елизаветполь Россия лишилась в Ермолове фельдмаршала с замечательными способностями». Теперь лавры лежали на голове Паскевича, руки его были развязаны, и он принялся в письмах Николаю I набрасывать на Ермолова черные тени. Впрочем, и до елизаветпольского дела он пользовался полным доверием нового императора, который писал ему на Кавказ: «Помнишь, когда мы с тобой играли в военную игру; а теперь я твой государь, и ты – мой главнокомандующий».

Победа вскружила ему голову. Мало знакомый со страной, Паскевич стремился перенести войну в пределы Персии. Ермолов на правах формального главнокомандующего не признавал это возможным до прибытия новых сил, и Паскевич обвинил его в зависти. Обидев интригами наместника, он сумел скоро оскорбить и войска своим высокомерным отношением. Накануне Елизаветпольского сражения Паскевич учил их маршировке и перестроениям и, недовольный выправкой, говорил шамхорским победителям, что ему «стыдно показать их неприятелю». Воротившись в Тифлис, он занялся разводами и парадами, в которых боевые, закаленные в походах и сражениях кавказские солдаты были, с петербургской точки зрения, далеко не сильны.

После многолетних походов по горам Дагестана и лесам Чечни и Черкесии в Тифлис прибыл Ширванский полк – «десятый римский легион», как любовно называл его Ермолов по аналогии с войском Цезаря. Веселые, бодрые, уверенные получить похвалу, проходили ширванцы мимо дома главнокомандующего, с балкона которого смотрел на них Паскевич. Вглядевшись в одежду солдат, многие из которых носили шаровары вместо панталон и были в лаптях или азиатских чувяках, Паскевич пришел в такое негодование, что прогнал полк с глаз долой. Уже готовился грозный приказ по корпусу с объявлением строжайших взысканий полковому начальству, когда вмешался Ермолов. На правах главнокомандующего он отдал другой приказ, в котором горячо благодарил Ширванский полк за оказанные им в боях чудеса храбрости и за твердость в перенесении трудов и лишений, выпавших на его долю.

Паскевич не ограничился одними только военными вопросами, считал себя вправе вмешиваться в управление делами, всюду разыскивая злоупотребления и ошибки. Он ловил слухи и сплетни от самых подозрительных лиц, чернил Ермолова, его военную репутацию, намекай на его политическую неблагонадежность и порицал ермоловских помощников, в том числе Мадатова и Вельяминова, которым был обязан победой под Елизаветполем.

Ермолов болезненно и тяжко переживал происходящее. Разорялось так заботливо создаваемое им русское гнездо на Кавказе, ломались налаженные и, казалось бы, незыблемые служебные положения лиц из ближайшего окружения – братьев Вельяминовых, Мадатова, Муравьева, рассчитывавшего обосноваться там Дениса Давыдова, – уничтожение грозило суворовским порядкам, введенным в Отдельном Кавказском корпусе.

Доносы Паскевича между тем становились все пристрастнее и начали смущать даже Николая I. Понадобилось третье лицо, чтобы распутать создавшееся положение. Воля царя пала на начальника главного штаба Дибича. Он получил самые широкие полномочия, вплоть до увольнения Ермолова. О приезде Дибича на Кавказ официально поставлен в известность был один Паскевич; наместник узнал об этом стороной.

В феврале 1827 года Ермолов вызвал к себе полковника Муравьева, который застал главнокомандующего необычайно расстроенным.

– Любезный Муравьев, – сказал Ермолов, – Дибич едет к нам… Не знаю, с какими намерениями, но я могу всего ожидать… Паскевич ищет моей гибели… И даже Грибоедов, Грибоедов теперь служит ему и правит стиль его донесений в Петербург!..

Даже намека на прежнюю близость не было уже у Ермолова с Грибоедовым, который вернулся на Кавказ после счастливого для него исхода следствия. Паскевич, женатый на двоюродной сестре поэта, всячески стремился рассорить его с наместником. При мнительности терявшего почву под ногами Ермолова сделать это было нетрудно. Впрочем, и Грибоедов теперь отзывался о нем иначе, именуя его «человеком прошедшего века».

На постаревшем лице Ермолова, быстро сменяясь одно другим, промелькнули выражения гнева, растерянности, страха. Вдруг губы его затряслись, и он заплакал, не стыдясь своих слез, горячо и безутешно, как ребенок.

– Дибич мне враг… – говорил он. – Все может со мною случиться. Он, может, прямо ко мне приедет и опечатает мои бумаги…

Немного успокоившись, Ермолов вынул из ящика стола толстую, перевязанную бечевкой пачку тетрадок.

– Это мои записки о походе двенадцатого года. Сохрани их…

Тогда же, страшась внезапного обыска и последующих обвинений, Ермолов, по свидетельству Дениса Давыдова, «не полагаясь на многих из служивших при нем», сжег «много любопытных и драгоценных бумаг и писем».

А. П. Ермолов — Николаю I

«Ваше Императорское Величество! Не имев счастия заслужить доверенность Вашего Императорского Величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить Ваше Величество мысль, что при теперешних обстоятельствах дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способностей, ни деятельности, ни доброй воли. Сей недостаток доверенности Вашего Императорского Величества поставляет и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решимости, хотя бы природа и не совсем отказала в оной. Деятельность моя охлаждается той мыслью, что не буду я уметь исполнить волю Вашу, Всемилостивейший Государь.

В сем положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смею, однако же, просить об увольнении меня от командования Кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может это быть приписано желанию уклониться от трудностей войны, которых я совсем не почитаю непреодолимыми; но, устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить Вашему Величеству меру сию как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целью всех моих действий.

Вашего Императорского Величества Верноподданный Алексей Ермолов

3-го марта 1827 года г. Тифлис»