Олег Михайлов - Проконсул Кавказа (Генерал Ермолов)

Весь декабрь 1805 года с разных концов Европы русские войска возвращались в свое Отечество. Большая часть их не имела случая за целый поход сделать ни одного выстрела. Армию Кутузова дружески встречали в Венгрии. Ежедневно устраивались празднества, в которых Ермолов не принимал участия, полагая, что после поражения стыдно желать забав и увеселений.

Он жил одной жизнью с солдатами и считал дни, оставшиеся до возвращения в Россию. Вечерами Цезарь уносил его на поля далекой Галльской войны или Гай Светоний Транквилл беседовал с ним о божественном Августе и жестоком Тиберии. А когда латынь приедалась, Алексей Петрович наведывался на биваки. Нижних чинов уже не смущало появление Ермолова, в котором они видели отца-командира, называвшего их товарищами. Алексей Петрович часами сидел в кружке солдат, слушая бывальщины Горского и Попадичева.

– Теперь учение не то, что прежде, – рассуждал старик фельдфебель. – Хочь и лютуют, а все меньше, чем при блаженной памяти государе Павле Петровиче. Тогда забить солдата палочками было такое же простое дело, как курицу на суп пустить…

«Нет, и сейчас солдата бьют как Сидорову козу, – горько усмехнулся Ермолов. – Мерзкий, подлый обычай, противный законам божеским и человеческим…»

– Раньше, братцы, так лютовали, что сам черт не вынес, – продолжал фельдфебель. – Знаете сказку про черта?

– Нет, дяденька Попадичев, расскажи! – послышались просьбы с разных сторон.

– Эх, жаль, мальчонки нашего нет, вот бы послушал, – вставил слово курчавый канонир.

– Царство ему небесное! – перекрестился Попадичев, как и все в роте, горевавший о гибели юного батарейца. – Но кто знает, может, он нас там сейчас слушает… Слушайте и вы. Было это, братцы мои, не то чтобы давно, да и не то чтобы недавно, а так себе – средне. Жил-был, это, один солдатик в полку, вот хоть бы как ты теперь. Молодой еще, не старый… Сгрустнулось очень ему, домой захотелось… И подумал себе он тут: «Ах, кабы хоть черту-дьяволу душу свою прозакладать! Пусть бы он за меня службу нес, а меня бы домой снес». Глядь, он, черт, тут как тут! «Изволь, – говорит, – почто не удовлетворить…»

– Ишь ты! – восхитился курчавый канонирТ – Бога не убоялся!

На него, шикнули, и Попадичев продолжал, вдохновленный общим вниманием:

– Ну-с, так вот и закабалился черт в службу солдатскую на двадцать пять лет. Снял с себя солдатик амуницию и ружье поставил, и тут его чертовым духом подняло и понесло вплоть до Танбовской губернии, до села родимого, до избенки его горемычной. Зажил себе солдатик во свое удовольствие, а черт, значит, службу за него справляет…

Ермолов почувствовал, что сказка захватила и его. Он давно поставил себе за правило искоренить битье солдат. «Тот из нижних чинов, – говорил он, – кто никогда не был телесно наказан, гораздо способнее к чувствам настоящего воина и сына Отечества…»

– Перерядился дьявол во солдатскую шинель, – звучал старческий альт Попадичева, – не хочет только портупею крест-накрест надевать – вестимое дело, боится креста-то. Взял да и надел через левое плечо и тесак, и сумку и словно ни в чем не бывало похаживает себе с ружьем на часах. Приходит смена. Капрал глядь: «Чтой-то у тебя, брат, тесак по-каковски надет?» – «Да что, братцы, правое плечо сомлело – болит…» – «Вот те! На плечо! Надевай!» – «Как хошь, не надену!» Доложили после смены ундеру старшему. Ундер черту – зуботычину: надевай, значит. «Не надену – плечо болит». Он ему – другую. «Нет, что хошь, не надену!» Ротному докладывают. Ротный ему на другой день всполосовал спину. «Надевай!» – «Нет, что хошь, не надену!» Полковому доносят. Полковой ту же самую расправу над ним сочинил, а черт все не надевает… Что тут делать? Шефу докладывать приходится. А черта между тем по спине полосуют: надевай, значит. «Нет, не надену!» Наконец в лазарет слег да через три дня и помер… «Нет, – говорит, – невмоготу…»

Попадичев закончил сказку, но все молчали. «Они восприняли ее, – подумал Ермолов, – и не сказкой вовсе, а тяжелой бывальщиной…»

– Да, – нарушил молчание Горский. – Битье ни в чем не поможет. Медведя и то палкой не научишь…

«Увы, в армии несправедливость возведена нынче в закон, – размышлял Алексей Петрович. – Но я употреблю все силы, на какие способен, чтобы искоренить это зло. Как много значило для меня ближе узнать русского солдата! Судя по воспитанию, которое началось знакомством с Вольтером и Дидро, я должен был пройти сквозь все таинства масонства, иллюминатства, ереси, проповедовать свободу и равенство и при этом одной рукой креститься, а другой обкрадывать полковую казну. Ничего этого со мной не случилось. Но отчего? Не оттого ли, что я принадлежу просто к обществу русских и к солдатскому честному братству?..»

Москва! Знакомая до боли, родная – матерь городов русских и его, Ермолова, мать, и мать его родителей… Все ему тут любо и мило, но более всего места детства: Воздвиженка, Арбат с его переулками – Большим Афанасьевским, Староконюшенным, Калошиным, Кривоарбатским, Денежным, Никольским, Спасопесковским, Серебряным, усадьба Василия Денисовича Давыдова на Пречистенке, университетский пансион на Моховой. Здесь он оставил учебу…

Алексей Петрович нашел Первопрестольную той же, что прежде, – истинно русской, гостеприимной, обжорливой и переменившейся усилиями новомодных подражателей чужеземным образцам.

Спутником Ермолова был знаменитый уже в Москве, несмотря на свою молодость, граф Федор Толстой – иссиня-черный, белозубый, горячий, как порох.

Его прозвали Американцем, потому что он прожил несколько лет на Алеутских островах, куда его, 22-летнего офицера, высадил за бурное поведение адмирал Крузенштерн, под командой которого Толстой плавал вокруг света. Федор Толстой был драчун, враль, картежник, дуэлянт, уже отправивший нескольких человек на тот свет. Это не мешало ему иметь множество друзей, среди которых был и Денис Давыдов.

Он много повидал в своих странствиях, но слушать его рассказы было совершенно невозможно: граф Федор Иванович всякий раз начинал неистово фантазировать. Разжалованный в рядовые, Толстой снова готовился к военному поприщу, тренируя в дуэлях твердость руки и верность глаза. Стрелок он был первоклассный.

Ермолов и Толстой прогуливались по модному Тверскому бульвару. Их обтекала толпа праздных жителей. Какие странные наряды, какие лица! Тут красавица вела за собою свиту обожателей, там угадывал Алексей Петрович провинциального щеголя, который приехал в Москву перенимать моды и теперь пожирал глазами счастливца в парижском наряде – голубых панталонах и широком безобразном фраке. За ними шла старая генеральша, болтая с компаньонкой, а подле брел откупщик с премиленькой женой и карлом, уверенный в том, что Бог создал одну половину рода человеческого для винокурения, а другую для пьянства. А вон университетский профессор в епанче спешит на свою пыльную кафедру… Шалун напевает водевили и науськивает своего пуделя на прохожих… Добрый московский кавардак!..