Любовь Паршина - Дубровский. Том III

Осторожно, не скрипя досками ступеней, Архип поднялся, заглянул в анфиладу комнат, раскрытую насквозь до парадного крыльца. Ни души…

Архип подошел к Кириле Петровичу и, улыбаясь, склонился над ним.

– Не скажу тебе здравствуй, старая ты колода. Ей-богу, смешно! Тише, тише, я – Дубровский! Что смотришь, не похож? А целый день как-то был им. Когда к дуре Глобовой наведывался. Давненько я в родных местах не бывал. А тут проездом, случаем занесло и прослышал, что ты слег. Так и захотелось поглядеть на мощи, что от тебя, падали, остались. Может и вправду есть Бог там, на небе? Может и вправду, каждому воздастся? Чего только за мной не записано, за что только я сам ответ держать стану! А все вытерплю, только чтобы ты не поднялся, чтобы так и пролежал…

Кирила Петрович, отойдя от первого испуга, побагровел и что есть мочи захрипел, изо всех сил желая позвать на помощь.

– Тихо, сказал! – велел Архип, доставая из-за спины из-за пояса топор.

Губа Кирилы Петровича затряслась.

– Ну будет тебе. Не боись. Я тебя не убивать пришел, только проведать. Ты лежи. Как мой барин, царствие ему Небесное, лежал, так и ты лежи. Все, что сотворено, припоминай. Только хорошенько, накрепко.

Архип сжатыми губами поцеловал Кирилу Петровича в лоб и, развернувшись, сбежал с крыльца, направляясь вновь под деревья, убирая за спину топор.

Вскоре он исчез из виду.

Небо стало мрачнеть, воздух густеть – вот-вот должна была грянуть во всю силу летняя гроза.

Слуги, спохватившись, унесли Кирилу Петровича в комнаты.

– Что же ты, Аграфена, за дурная баба! – попрекал управляющий. – Велено же было следить за стариком. Гляди, как растревожился. Надо за доктором посылать, пусть даст ему морфию.

Когда Марья Кириловна домчала до Арбатова, жаркий летний день окончательно обратился в сумерки. Конюхи забрали у нее лошадь, а шляпку и кнут подхватила ожидавшая хозяйку на крыльце Дуняша. Молоденькая, смышленая, острая на язык девка приехала сюда вместе с Машей из Покровского и с тех пор была с нею почти неразлучна. Она внимательно выслушивала все печали, все горести юной своей госпожи, умела ее развеселить и, кроме того, сама делилась кое-какими премудростями, пригодившимися Маше в супружеской жизни. Незадолго до отъезда на Дуняшу положил глаз Кирила Петрович и она только чудом избежала заключения в сераль.

– Слава Богу, барыня, успели! А то того и гляди разверзнутся хляби небесные…

– Что дома?

– Павел Павлович в кабинете почту разбирают. Александр Кирилович музицировали, а теперь перед грозой разморило – легли почивать.

Сашеньку переселили в Арбатово, где и продолжалось его воспитание и обучение. Для завершения образования князь Верейский думал отправить мальчика, становящегося уже юношей, за границу.

Пока к нему был приставлен самый ученый крепостной Верейского, Лука. Он и правда напоминал архивариуса и знал, казалось, всё. Одна беда – Лука был очень стар, и большая часть их уроков с Сашенькой оканчивалась мирным сном учителя.

К больному отцу Сашу возили только на поклон, и никто уже не мог быть уверен, что Кирила Петрович мальчика узнавал.

Первым делом Маша отправилась в кабинет, к мужу. Тот, действительно отпустив секретаря, в одиночестве разбирал свежую почту, и сидел, крепко задумавшись над каким-то одним письмом.

– Bonjoir, Paul, – сказала Маша и, подойдя, привычно поцеловала мужа.

– Разве еще день? – растерянно спросил князь Верейский, оглядываясь на потемневшее окно. – Что там в Покровском, как Кирила Петрович?

– Папенька все также, в именье спокойно.

– Слава Богу.

– А все ли хорошо? Тебя что-то встревожило в письме?

– Нет, Мари, – Верейский, усмехнувшись, отложил лист, исписанный на английском. – Сущая ерунда. Однако я утомился. Не прикажешь ли подать чаю в малой гостиной?

– Oui, mon cher.

Маша распорядилась Дуняше на счет чая, сама же отправилась к себе умыться и переодеться.

Скоро проснулся и Саша, и чай сели пить втроем, в малой угловой гостиной с высокими стеклянными дверьми в сад. Стены здесь были обиты темными обоями с вьющимися зелеными зарослями и спрятавшимися в них райскими птичками. Вдоль стен стояли кресла, маленькие столики с часами и статуэтками, расписной клавесин, а в центре – круглый столик, маленький, как раз для семейного чаепития.

Поначалу за стеклянными дверьми простиралась крайне живописная и величественная картина – широкая аллея сада полого спускалась меж деревьев к реке. За рекой простирались спелые, полные еще колосьев поля. И надо всем этим нависало свинцово темное небо и дул сильный ветер, мнущий все, что попадалось ему на пути.

Едва же английские часы – большие и малые, по обе стороны гостиной – пробили четыре часа пополудни, дневные сумерки озарились вспышками молний и издали по всей округе прокатился гром. Звякнули стекла дверей и окон.

Маша ахнула, едва сдержав короткий вскрик. Верейский улыбнулся испугу жены. Саша жадно всматривался в клубящуюся за окнами тьму.

Наконец, хлынул ливень, жадный, яростный, который бывает лишь раз за лето, а то и за год, и который заставляет человека трепетать перед стихией. Не прекращалась и гроза, раскаты ее доносились теперь через толщу хлещущей с неба воды.

– Давайте уйдем в другие комнаты? – попросила Маша. – Мне неспокойно здесь.

Саша, насторожившись, с надеждою поглядел на своего пожилого шурина. Но Верейский, как и юноша, был заворожен игрой стихий.

– Не тревожься, Мари. Эти двери вполне способны выдержать грозу. В конце концов, развлечемся хотя бы немного. Помнится, меня с одним моим хорошим знакомым гроза застала прямо на озере…

И Верейский принялся как ни в чем не бывало рассказывать, как в лучшие времена, когда его еще не терзала подагра, на одном большом европейском озере он и его товарищ шли под парусом, затем оказались игрушкой яростных волн и только молились о том, чтобы их не разбило о берег.

Сашенька с упоением слушал.

Тихо горели свечи, лишь время от времени их пламя вздрагивало на сквозняке. Исправно отмеряли свой шаг часы.

Хмурые грозовые сумерки скрыли наступление настоящих. Гром время от времени еще раздавался вдали, но яростная гроза уже сменилась прямым ливнем.

Из дома, кажется, уже никто за этот вечер так и не вышел. Ко сну готовиться стали рано.

Дуняша помогла хозяйке переодеться, после чего была отпущена.

Немного поболтала она с бабами на кухне, выпила с ними полчарки наливочки. От ухаживаний дворового Мишки со смехом отмахалась и ушла к себе в комнатку. У нее имелась хоть малая, под самой крышей, но своя.

Там Дуняша запалила свечку, села за столик в углу и стала перебирать старые стеклянные красные бусы. Над столом висел на стене Дуняшин любимый лубок – Яга, едущая бить крокодила.