А. Сахаров (редактор) - Петр Великий (Том 2)

А кому в заботу, что Фомка устал до зла-горя, что еле держится он на тощих ногах? Не господарь, чать, ништо ему!

И Фомка покорно вышагивал по вязкой, как скатавшаяся паутина, дороге взад и вперёд, взад и вперёд, без надежды дождаться конца—края дозору!

Сырость, с утра лёгкая, тяжелела едким предвечерним туманом.

Фомка всё чаще прилаживал руку ребром к глазам и пристально вглядывался в ворчливую даль. Где-то в стороне зябко ёжился насквозь промокший бор. По осклизлой земле полз стынущий ветер, тщетно пытаясь зарыться от стужи в отрепья голых кустарников и увядшей листвы. Брезгливо хохлясь, дождь нечастыми каплями отбивал уходившие в сумрак минуты. Небо спускалось всё безнадёжней, всё ниже, шаг за шагом откусывая и глотая корчащуюся дорогу.

Овраг до краёв, точно братина пенистым мёдом, наливался тягучею ночною мглой.

Опустившись на край оврага, Фомка вобрал голову в плечи, туже обхватил руками живот, чтобы меньше чувствовать голод, и, размеренно покачиваясь, затянул вполголоса песенку. Пел он про дрёму, как певала когда-то ему покойница мать, и думал про то, что авось и впрямь скоро дозору конец и что ждут тогда его в курной избе ласковая и тёплая, как кошачье мурлыканье, охапка соломы и крепкий сон. Песенка переплеталась с тихими думками, стихала, прозрачным шелестом таяла в ночной темноте…

Из мглы, через пенистую брагу оврага, донеслось слабое ржанье. Фомка вскочил и побежал к кургану.

Узнав хозяина, стреноженный конь забил копытами, рванулся навстречу, но тут же снова обмяк, понурился.

Фомка потрепал коня по скатавшейся клейкими косичками гриве и вдруг шлёпнулся в грязь, припав ухом к земле.

– Так и есть! Гомонят! – с глубоким разочарованием выдохнул он.

До слуха донеслись скрип колёс и топот коней. Фомка привстал на колено и щупающим взглядом впился во мглу. Чуткий слух и острый глаз не обманули: по дороге впрямь шёл обоз. Не раздумывая, Фомка стремглав побежал на шум.

– Кто идёт? – разодрал ночь угрожающий окрик головного возницы.

Фомка остановился на полном ходу и отвесил низкий поклон морде коня.

– К починку [1], православные, бреду, Христовым именем жительствую.

И, шагнув к возу, неожиданно чмокнул в руку возницу. Разжалобившийся головной порылся за пазухой и, достав лепёшку, подал её смиренно склонённому Фомке.

– А коли не врёшь, бери Христа для.

Дозорный метал поклоны до той поры, пока не пропустил весь обоз, и потом, переждав немного, торопливо свернул в сторону оврага и скрылся в ночи.

Усадьба спала крепким сном, когда Фомка на ходу спрыгнул с коня и зашептался с привратником.

Разбуженный дворецким, господарь немедля послал за дозорным.

Оставляя за собой жирный след грязи, продрогший Фомка бочком прошёл по низким и гулким, как октава соборного протодиакона, сеням и упал ниц перед помещиком.

– Шествует обоз по дороге, господарь мой любезный, Иван Андреевич. Не инако – торговые гости к Москве идут.

Иван Андреевич хлопнул в ладоши. В опочивальню нырнули два холопа и, трижды перекрестясь, принялись обряжать господаря.

Вскоре по размытой дороге поскакал отряд ловчих с Иваном Андреевичем во главе. Вслед за господарем, рядом с отцом, молчаливый и мрачный, как нахохлившийся воронёнок, трусил на своём коньке Фомка.

Иван Андреевич торопился, нещадно хлестал аргамака – хотел нагнать обоз прежде, чем тот достигнет яма [2].

– Стой! – неожиданно осадил он коня.

Совсем близко, в двух шагах, точно пущенная в ход дыба, застонали колеса.

Помещик срывающимся шёпотом отдал последние распоряжения и с частью людишек свернул к бору.

Ловчие окружили обоз.

– А ни с места, купчины!

В шуршащий дождевыми складками чёрный покров ночи вплелись рыжие ленты вспыхнувших факелов.

Из возков стремительно выпрыгнули стрельцы, сопровождавшие караван.

Грянули выстрелы.

– Бей! Бей их, разбойников! – заревел хозяин обоза и залез под тюк с кожею. – Бей супостатов!

Первым свалился сражённый стрелецкою пулею отец Фомки, Памфил.

Фомка взвалил раненого на своего конька и понёсся с ним к бору.

– Жив ли, родитель?

С трудом вобрав в себя воздух, Памфил попытался что-то сказать, но только сдавил рукою грудь и безнадёжно покачал головой.

На дороге шёл ожесточённый бой. По рассыпавшимся во мгле встрёпанным кудрям факелов и победным кличам купецких приказчиков было видно, что одолевают стрельцы.

Иван Андреевич хлестнул нагайкой воздух. Только и дожидавшиеся господарева знака тыловые ловчие с гиканьем, свистом и улюлюканьем бросились на врага…

В грязи, истекающий кровью, корчился в предсмертных судорогах Памфил. Фомка стоял перед отцом на коленях и вслух читал отходную.

– Помираю, сынок, – собрав последние силы, перекрестился старик. – Без покаяния и причастия помир…

Фомка прервал молитву и сиротливо понурился.

– На то его Божья воля, родитель.

– И господарева! – лязгнул зубами умирающий.

Он приподнялся на локте, холодной рукой обнял сына.

– Не о своей жизни кручинюсь. Тебя с Лушкою на кого оставлю? Млады вы, загубят вас злые люди… Кто приветит холопьих чад?

Слова вязли во рту разбухшей мякиной, застревали в зубах и колотились о Фомкино сознание – как колотятся о крышку гроба комья могильной земли.

На восходе солнца, в далёком краю, в чёрную ризу ночи тыкался холодный рассвет. Стихали выстрелы, площадная брань, стенанья и крики. Величественно восседая на гнедом аргамаке, Иван Андреевич уже бесстрашно скакал к месту брани.

– Победа! – высоко подбросил шапку дворецкий, встречая господаря.

– А неужто ж инако могло приключиться при воеводстве Ивана Андреевича, – раздавая лицо в полную лести улыбку, шлёпнул себя по бёдрам один из ловчих.

Оставив раненых стрельцов и приказчиков, помещик уселся на головной воз и тронулся к усадьбе.

Ограбленный торговый гость пошёл пешком в город, за доброе поприще [3], искать управы на разбойных людишек.

Стрельцы остались подле раненых.

– Видывали, что деется ныне? – плевался ожесточённо десятский. – Дожили, что уж и господари в разбойниках хаживают!

– Неужто ж господари? – усомнились товарищи.

– А либо незнаком мне господарь Иван Андреевич Микулин? – вызывающе подбоченился десятский. – Да что Микулин! Помогутнее его тем же чёрным делом промышляют. Не стало ныне управы на них, треклятых. Недолог день, и нас, стрельцов, в холопи к себе отпишут!