А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

Марта поднесла свою правую руку к лицу. В гробу там было…

И слёзы потекли, как крупный дождь.

Екатерина возрыдала.

Характера не получил. Знаки на теле приобрёл подозрительные. Артикул метать более не годен. Апшита, или отпускного письма, не имеет. Таким он пробрался назад, в город Петерсбурк. Отбылый из службы солдат Балка полка На окраине стояла харчевня, перед ней веки и крошни [172], и с них торговали три маркитанта-мужика калачами и водкой. В той харчевне он сел высматривать себе дело. Деньги у него были, нищие, что по дороге выпросил. Медными деньгами пять пятикопеешников, и всё новые деньги, с государственными птицами, под птицами пять точек. А старые денежки и копейки, где ездок с копьём и гуртики глубокие, те никто не давал: те прятали. Те деньги считались за хорошие. И были ещё три денежки, которые солдат пробовал на зуб, и о них у него было мнение, не воровские ли, потому что бока были гладкие, без рубежков. Воровские деньги были тоже хорошие, но медные воровские шли много дешевле, чем старые. Это был убыток.

Так он пробовал на зуб денежки, и в это время вошли в харчевню цугом три слепые старика: один – толстый, рыжий, в дерюге, другой – средний человек и третий тоже, а вёл их дурак, который запромётывал головой. Он ввёл их, усадил за стол рядом, и тогда перестал трясти головой, а старцы раскрыли свои глаза, и все оказались зрячие. Взяли калачей, стали пить чай и попросили вестовского сахару. Пили они громко, хлюпали, а потом стали говорить и говорили тихо. О каких-то лентах, о позументах, другой о воске, а третий молчал. Опять поговорили, и солдат услыхал: «магистрат», «бурмистр», – только и всего, больше не слышал, они очень тихо говорили. В харчевню вошёл какой-то молодец, поклонился трём старцам, а они сказали дураку идти вон, и молодец к ним присел, но поодаль. Тогда солдат вышел в сени; там стоял дурак, запрометнув голову, и лил прямо в глотку вино. Солдат дал ему закусить калача и спросил: чей будешь? Тот ответил:

– Я у купцов в дураках живу. А ты откуда?

– Я отбылый солдат Балка полка.

После того солдат дал дураку две денежки, чтоб тот дал ему раз глотнуть. После этого разговорились. Дурак рассказал, что он ходит в притворстве, а чей, давно позабыл и помнить не хочет, закрылся ото всего беспамятством и перед купцами молчит. Купцы богатые, а он их водит для притворства – просит милостыню. А первый, рыжий и толстый, щепетильный гостиный купец, второй – тоже гостиный, его зять, а третий состоит фабрическим интересентом [173]на восковом либо на позументном заводе, и он состоять более не хочет и для того потерял себя. Что они видят лучше хоть бы его или солдата, а ходят так, чтоб избыть налог, которого на них много наложено. Так цугом и ходят, сказаны у себя в нетях, сами записаны на богадельню, а всюду у них понасажены малые люди. А он у них в дураках и получает харч, порты и деньгами всё, что соберут. Он и есть прямой нищий. Что так стало в самое последнее время, – он от старцев слышал, – когда сам стал вдаваться в бабью власть и подаваться в боярскую толщу, а ранее был купецкий магистрат и те купцы не ходили в нетях.

Тут солдат Балка полка хотел крикнуть: «Слово и дело!» – и уже посмотрел на дурака изумлённым взглядом, но дурак спросил его:

– Тебе Балк не говорил, что в лесу растёт?

Солдат наморщил лоб, чтоб подумать, к чему дураку теперь нужен лес, и вспомнить, что Балк говорил, но дурак ему сам ответил:

– Растут в лесу батоги.

Тогда солдат отменил своё решение и так и не крикнул ни слова, ни дела.

– Вы, солдаты, известны, – сказал ему дурак, – железные носы, самохвалы.

И солдат Балка полка от этих слов развёл руками, смирился и ответил, нельзя ли ему на службу, дотому что он теперь почитай что и не солдат. Сам Балк, командир, куда-то подевался. Характер потерян.

– Денег давай, – сказал дурак и пояснил: солдат даст ему всё, что у него есть, а он его пристроит. Деньги солдат отдал не все, а оставил два пятикопеешника. И дурак научил подойти к молодцу, который у старцев, и проситься в фабрические.

– Там, слыхал я, нынче щипать, сучить набирают, а ты ему поклонись получше. А я пойду.

И взошёл в харчевню.

Там старцы отдыхали от чаю и от докладов, что делал им молодец, и пар шёл у них из уст.

– Он изумлённый, – с полным удовольствием сказал молодцу старец о дураке. – Сумасбродный. Но на еду востёр и жаден и на шаг твёрд. Так и ходим.

Тут вошёл в харчевню солдат, и дурак запрометнул было голову, но старцы сказали:

– Ну полно, хлебай своё, что ты, как конь дикий, головой запромётываешь?

Он отхлебнул, поклонился и сказал старцам:

– Аминь.

И старцы построились и пошли, а дурак шёл впереди.

Молодец же остался, и солдат подошёл к нему и поклонился получше, и молодец его завербовал щипать-сучить, а потом послушал военную речь и увидал, что солдат крепкий, и руки у него тяжёлые, и он как есть без хитростей, – и определил: быть ему сторожем, сторожить работных людей на восковом дворе, бить в било по утрам, ходить с собаками. А сторожевой команды всего четыре человека. Пашпорта, ни апшита он не спросил и только сказал:

– Как что – кошками.

Солдат Балка полка посмотрел на него, а он ему объяснил:

– Тебе. Драть. Морскими кошками. А коли не так, так тебя.

И они вышли на улицу.

Уже перед мостом была поднята рогатка, и десятский караульщик пошёл домой спать. Старцы шли цугом, а впереди дурак.

Старцы пели:

А дурак распевал громче всех.

– Без всякого сомнения, сьёр Лежандр, он был способный человек. Но посмотрите, какие ноги! Такие ноги должны ходить, ходить и бегать. Стоять они не могут: они упадут, ибо опоры в них нет никакой. Не ищите в них мускулов развитых, мускулов толстых и гладких, как у величавых людей. Это одни сухожилия. Это две лошадиные ноги.

Он был недоволен ногами, потому что ноги были тонкие и в них не было никакой радости для его рук. И он ходил вокруг да около, огорчался, мял воск руками; к ваялу он не прикасался. Потом взглянул на воск в руке, мнул ещё разок, и в глазах явилась игра. Замесил в кулак змеиной крови и опять глянул, сощурился. Погрел у открытой печки. Ткнул ваялом и потом сделал черту на комке, как бы человеческую линию. Яблоко лежало у него в руке. Взяв в толстые пальцы кисточку, обмакнул то яблоко сандараком [175], и оно засветилось как изнутри, якобы только что сорванное. И у мастера выпятились брыла, как у ребёнка, который тянется за грудью, или как будто он губами, а не пальцами сделал яблоко.

– Главное, чтобы были жилки, – говорил он важно и вертел яблоко. – Чтобы не было… сухожилий. Чтобы всё было полно и никто не мог подумать ни на минуту, что внутри пустота. Дайте мне проволоку.