А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

Коварный недруг рисуется князю во дворце рядом с Екатериной, макающей кусок бисквита в венгерское. Кто же? Перебирая вельмож, его светлость приходит в пущее расстройство – в груди словно камень. Ответить бы… Курляндия у ног твоих, присягнула русскому герцогу, прими же под скипетр свой сие прибавление к Российской империи!

Кликнул ведь Горохова, диктовать собрался. Впал в исступление. Спасибо ему – дал успокоительное, уложил в постель. Спас от конфуза…

Поход со дня на день откладывался. Драгунские лошади оказались вдруг недокормлены, отощали. И виновного не найти – в магазинах иссякли запасы корма. Кавалерии столько, вишь, не ждали… Дивизия фон Бока, рассыпанная по летним квартирам, стягивается лениво, и терпенья уже не стало торопить немца – пыжится, каблуками бьёт, изъявляя покорность, а толку-то… Приказ ему ох как не по душе! Отвратительное бессилие чувствует фельдмаршал. Сдаётся, ноги в трясине вязнут, башмаки пудовые, топь засасывает всё глубже.

И вот снова щелчок от матушки-царицы. Дивизию фон Бока двигать в Курляндию запрещает.

Не знает князь, что весь вельможный Петербург озабочен событиями в герцогстве. Остерман огласил жалобу Морица. «Что сказала бы российская императрица, если бы подобным образом вздумали поступить с народом, находящимся под её властью? Состояние Европы таково, что малая искра может произвесть всеобщий пожар.» Вице-канцлер, вершитель иностранной политики, всегда бывший в аккорде с Меншиковым, теперь не находит ему оправдания. Порицают его голштинцы, Верховный тайный совет требует отозвать.

Обеспокоена и Варшава.

Светлейший ещё понукал и стращал баронов, гоняя курьеров из Риги в Митаву, когда следующее послание императрицы легло перед ним. Удар сокрушающий нанесла матушка. Не советы, не уговоры и назидания – строжайший приказ.

Девятнадцатым июля помечен рескрипт – чёрная дата в судьбе князя, поражение едва ли не тяжелейшее. Корона герцога, к которой он, казалось, уже прикоснулся, уже примерял, – неужели она потеряна? Достанется другому… Привиделся Мориц, провожающий его с улыбкой презрения, торжества.

– Поплачешь у меня, паскуда!

Горохов мог бы напомнить светлейшему, что шансы саксонца ничтожны, ему скорее всего предстоит фиаско. – И тем самым утишить ярость. Нет, преданный оруженосец воспылал тем же негодованием. Уехать, но сперва отомстить… Вдвоём, наперебой, начали изобретать наказания – изощрённые и неосуществимые. Хоть и незаконный сын, но ведь королевский, союзника Августа…

– Выведем его на границу, Горошек, и адью, дуй, не оглядывайся! Пинка хорошего бы дать…

Резиденция Морица – на окраине замкового парка, двухэтажный особняк, обнесённый высокой каменной оградой, – охраняется денно и нощно часовыми. Визиты к невесте претендент совершает пешком или в портшезе, слуг при нём двое, вооружённых пистолетами и шпагами. Если устроить засаду в зарослях, у дороги, навалиться дружно, – опомниться не успеет.

– Пойди, Горошек, прикинь!

Парк открыт для всех и редко бывает безлюден. Немцы аккуратны, чертовски аккуратны, нету чащоб, бурелома, негде спрятаться. Зря шатался там адъютант, переодетый бюргером. Тьфу, будто языком вылизано!

– Шуметь – так на весь кирхшпиль, – решил светлейший. – Запомнит нас Митава.

Драгуны обучены драться и спешившись, есть и пехота, несколько сот солдат, против саксонца и его наймитов. Сколько их? Человек шестьдесят-семьдесят, не больше. Правда, позиция у них на возвышенности, в зданиях, выгодная. Допустят ли до штурма? Фельдмаршал, распоряжаясь, ворчал досадливо:

– Белый флаг выкинут, бродяги.

Но Мориц каким-то образом узнал, что его противник презрел политесы и взялся за оружие. Друзья-бароны помогли, пополнив маленький гарнизон. Светлейшему докладывали об этом, он отмахивался, ибо переставал рассуждать здраво, жил и действовал в лихорадочном, злом, ослепляющем возбуждении. Начал трезветь, лишь когда солдаты его, сунувшиеся к ограде, оказались под шквалом пуль.

Отступили с потерями. Горохов прибежал, держа продырявленную шляпу. Обомлел, увидев глаза патрона, налитые бешенством.

– Артиллерию надо…

Безумным показался князь в тот миг, потому и нашёл Горошек мужество возразить.

– Батя… А если убьём Морица…

Дошло не сразу. Перестрелка ещё шла, на крышу сторожки, превращённой в командный пункт, падали ветки, сбитые пулями. Лопаты, сваленные в углу, были весьма кстати. Копать позиции для пушек. Значит, форменная осада.

– Пропади он пропадом, мать его…

Однако затяжная военная акция вовсе не входила в план. Ещё менее – гибель саксонца. Князь схватил лопату, сквернословя, крушил ею кирпичный пол.

– Нельзя здесь копать, батя, не наше тут. Не наша земля…

Растерянный, оглушённый пальбой и неслыханным потоком ругани, адъютант бормотал, что приходило в голову, пятился от благодетеля, шагнувшего к нему с поднятой лопатой, и вдруг с громадным облегчением услышал:

– Домой, Горошек!

Как ни горько было, дал отбой. Спешно похоронили убитых, поместили раненых в лазарет и снялись на другой же день, прочь из проклятой Митавы, скорее прочь!

Мориц с места не сдвинулся. Своевольство Курляндии по-прежнему чинит беспокойство её соседям.

Снова заседает польский сейм. В помощь послу Бестужеву в Варшаву отправлен Ягужинский. С ним тяжёлый, окованный железом ларец с червонцами. В списке российских кандидатов Меншикова нет – царица вычеркнула. Вместо него принц Любекский, племянник голштинца. Червонцы тают, не принося эффекта. Паны, стуча каблуками и саблями, отвергают всех претендентов. Конец герцогству! Как только умрёт Фердинанд, Курляндия станет воеводством Речи Посполитой.

Звали на сейм Морица – на суд, по сути. Не явился, чем ещё более возмутил панов. Вынесли приговор заочно – «считать узурпатором, разбойником, которого каждый вправе безнаказанно умертвить». Досталось и королю от разгневанных ораторов – двуличен-де, бесчестную ведёт игру, тайно потворствует сыну.

Две короны у Августа, польскую удержать особенно трудно. Мгновенно сменив милость на опалу, родитель отправил к Морицу эмиссара с наказом – покинуть Курляндию немедленно. Строптивец ответил вежливо, с достоинством.

«Я уже не принадлежу себе и не могу отказаться от данного мною слова. Я был единодушно избран этим знаменитым дворянством…»

Соперник его посрамлён, бароны восхваляют славного рыцаря, поборника независимости. А светлейший стремительно, ни с кем не простясь, покинул поле своего поражения. В Риге задержался – чёрные флаги, герольды [372]извещали о смерти губернатора Репнина. Можно ли было не отдать последний долг? Потом до Ревеля звучал в ушах похоронный плач оркестра.