А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

– И у меня будет салон.

– Славно, мать моя.

Данилыч уважил чуть не каждого ласковым словом, пригубив из бокала, пьянел он от ощущения успеха, могущества. Гости наперебой зазывали его, хмельное блаженство, хмельная преданность читались на лицах, сейчас одинаковых до смешного. Задержался перед дипломатами, – Рабутин произнёс старательно сочинённый тост.

– Подобно Пенелопе ждала Дарья своего Одиссея, возлюбленного супруга Александра, которого труды и сражения надолго отвлекали от мирного очага.

Про Марию, прекрасную юную нимфу, сказал, что бог Гименей взял её под особое покровительство. Царственно суждено сиять принцессе, как, впрочем, и восхитительной младшей сестре её. Сладко щурился Рабутин, протягивая бокал второму в гистории великому Александру, стратегу и благодетелю русских.

Цесарь о готовящемся обручении извещён и, по словам посла, весьма доволен.

Угощение для детей в, зимнем саду. К шести часам, когда в зале гремел полонез, пожаловали Петруша с Натальей. Музыку дробила пушечная пальба с набережной. «Погода была ясная и тёплая», сумерки запаздывали, но, едва загустев, взорвались – забушевал, фейерверк. На крыше дома зажглось:

«Виват великой княгине Дарье».

Жена князя имперского, но титул кое-кого ошеломил. Великая… По здешним меркам, слишком высоко. Монарший титул… Данилыч распорядился, мастера огня исполнили. Буквы сажённые, полыхают ярко, всей столице видны.

Нате, завистники!

Царевичу привольно, занятно у светлейшего. Бывает запросто, без зова, всегда с Натальей, в отроческом неведении. Данилыч озабоченно твердит:

– Чур, не проговориться!

Жених, невеста – эти слова ведь жгут язык, особенно женский. Царица жива, завещание в тайнике. Разглашать последнюю волю её – преступление. Правда, шепчутся многие: видать же, как обхаживают наследника. Взад-вперёд катается через Неву. Лошадей его распрягают, чистят, кормят отборным овсом, санный возок красят, чинят. Гадают горожане:

– Неужто оженят!

– Одна дорога – к губернатору. Присушили…

– Не по себе Меншиков дерево ломит.

– Отчего?

– Царская кровь… Не ровня Меншикову.

– А род царский от кого пошёл? От мужика… От такого же пня, как ты.

– Не-е… Цари от царей.

Петруша, едучи мимо, достаёт медяки из бисерного кошелька, бросает зевакам.

– Хочу, – сказал он князю, – чтобы меня окружали счастливые подданные.

– Похвально, – ответил Данилыч. – Авось получится у вас… Если будете хорошо учиться. Вы ленитесь вычислять. Напрасно, наука о числах есть главнейшая. Господин Гольдбах вас приохотит. Он умнейший в Европе математик.

– Не люблю цифры.

– Без них нельзя. Господин Гольдбах вам понравится, он был в разных странах.

– Он метко стреляет?

Тьфу, заладил… Потянет ведь академика в лес, на зайцев. Увлечение чрезмерное. Ванька Долгорукий сбивает, помоги Бог отлучить бездельника. Ещё в пьянство малого совратит. Подальше бы от Долгоруких…

Математик артачился – недостоин-де такой чести. Данилыч набавлял жалованье, улещал, сама царица просить велела. Запомнила Гольдбаха, потрясена его новогодней речью во дворце. «Чудо! – восклицал он. – Науки ныне цветут на севере, солнце для них – мудрая щедрость государыни». Данилыч посылал уговаривать Остермана, Блументроста. Положили две тысячи рублей в год с казённой квартирой и отоплением. Скупиться грешно – воспитываем будущего монарха.

Мартовские вьюги препятствуют вылазкам за город, инфант и Сашка рвутся с ружьями на балкон. Дурацкий у мальчишек плезир – ворон громить. От обоих в доме лихорадочное беспокойство. Сашка влетел к отцу в Плиточную в самый разгар беседы с вице-губернатором.

– Царевич дерётся!

Ещё разнимай их!

Мария над ними не властна. Ей бы твёрдости к брату, а к жениху – ласки. Шестнадцать лет уже… Данилыч негодует, ему, что ли, обучать дочь обхождению с женихом? Должны женщины… Елизавета привадила его бесстыдством, пример, конечно, дурной, но уж коли раззадорила племянника… Машка тоже кровь с молоком. Которые гран-кокет, те, смотришь, бочком к кавалеру, да платье спустят с плеча или другое что деликатно оголят, глазками, бровями ведут баталию, – и полонён кавалер. Товар честно кажут. Александра – та живо сообразила бы, воструха…

Отрок мужает, а Машка с ним по-детски… Книжками, картинками развлекает. Правда, образованна, неглупа – может, Пётр Второй займёт ума у супруги, коли своего нехватка будет.

Машка – царица…

Видится она отцу на троне, одетая в бархатное, малиновое – к лицу оно рыжеватой – либо в амазонском уборе, верхом на белом коне. Терять дружбу с гвардией не расчёт. Полки кричат «виват» императрице, дочери любимого фельдмаршала… Сладостны воображаемые картины, до боли сладостны, порой и страшно становится. Лучше не загадывать…

Но как обуздать воображение! Да и зачем? Великий государь безоглядно кидал вызов фортуне, чего достиг бы он, оробев перед богиней?

И снова артиллерийские салюты, виваты бушуют в воображении, – царевич ведёт Машку в свой дворец. Верно, и зодчий слышит шумное новоселье, раскладывая чертежи, рисунки. Дворец Петра Второго… Работные, топча талый снег, уже отмерили, обозначили колышками участок, – весной закладка. Здание в три этажа – пора Петербургу вверх расти – встанет фасадом к Неве, справа Двенадцать коллегий, слева княжеский бург, домовая церковь светлейшего, взметнувшая острый шпиль. Дворец Петра и Марии…

Даст Бог, и свадьба тут… Рядом будут жить – одна семья, почти под одной крышей. Вот в чём авантаж. Разумеешь, Андрей Екимыч? Ох, как трудно сдержаться, не высказать! Непроницаем зодчий, губы крепко сжаты, осуждает небось… Сумасшедшее, мол, роскошество. Инфанту и в Зимнем предовольно места. Завистники скажут – Меншиков государственной казной завладел, тратит, словно из своего кармана, как при царе, бывало…

Броня от нападок – августейшее имя. Царица одобрила постройку. Екимычу, святому бессребренику, градус, по ходатайству светлейшего. Трезини теперь полковник, значит, потомственный дворянин российский, годовых имел тысячу, ныне оклад тысяча семьсот. Пусть старается…

Декор дворца скромен, Данилыч предпочёл бы более пышное обрамление – колонны, балконы. Екимыч отвергает их, напоминая об экономии. Гладкость стен разлиновал пилястрами снизу доверху, парадный вход приподнят, к нему с обеих сторон вбегают две лестницы.

– Я по старинке, как государь велел, – говорит зодчий благоговейно.

Грустит искусник – замедлилось городовое строительство. Тоскует о прошлом, когда вырастал по берегам строй пилястров, взметая клинки шпилей. Что для него дворец инфанта? Прихоть… Жаждет строить Академию художеств, палаты школьные, гошпитальные. Живёт блаженный, яко в небесах, дальше чертежей своих ничего не видит. Политики вовсе чужд.