А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

Китайская пагода прохладная.

Два толстых человека на мосту, а мост на сваях, как на книжных переплётах. Голландское обыкновение.

Ещё мост, подъёмный, на цепях, а выем круглый.

Башня, сверху опущен крюк, на крюке верёвка, а на верёвке мотается кладь. Тащат. А внизу, в канале, лодка и три гребца, на них круглые шляпы, и они везут в лодке корову. И корова с большой головой и ряба, краплёная.

Пастух гонит рогатое стадо, а на горе деревья, колючие, шершавые, как собаки. Летний жар.

Замок, квадратный, старого образца, утки перед замком в заливе, и дерево накренилось. Норд-ост.

И море.

Разорённое строение или руины, и конное войско едет по песку, а стволы голые, и шатры рогатые.

И корабль трёхмачтовый и море.

И прощай, море, и прощай, печь.

Прощайте, прекрасные палаты, более не ходить по вас!

Прощай, верея, верейка! На тебе не отправляться к Сенату!

Не дожидайся! Команду распустить, жалованье выдать!

Прощайте, кортик с портупеей!

Кафтан!

Туфли!

Прощай, море! Сердитое!

Паруса тоже: прощайте!

Канаты просмолённые!

Морской ветер, устерсы!

Парусное дело, фабрические дворы, прощайте!

Дело навигацкое и ружейное!

И ты тоже прощай, шерстобитное дело и валяное дело! И дело мундира!

Ещё прощай, рудный розыск, горы, глубокие, с духотой!

В мыльню сходить, испариться!

Малвазии выпить доктора запрещают!

Ещё прощай, адмиральский час [106], австерия, и вольный дом, и неистовые дома, и охотные бабы, и белые ноги, и домашняя забава! Та приятная работа!

Петергофский огород, прощай! Великолуцкие грабины, липы амстердамские!

Прощайте, господа иностранные государства! Лев Свейский, Змей Китайский [107]!

И ты тоже прощай, немалый корабль!

И неизвестно, на кого тебя оставлять!

Сыны и малые дочки, потроха, потрошонки, все перемёрли, а старшего злодея сам прибрал! В пустоту приведут!

Прощай, Питер-Бас [108], господин капитан бомбардирской роты Пётр Михайлов [109]!

От злой и внутренней секретной болезни умираю! И неизвестно, на кого отечество, и хозяйство, и художества оставляю!

Он плакал без голоса в одеяло, а одеяло было лоскутное, из многих лоскутьев, бархатных, шёлковых и бумазейных, как у деревенских детей, тёплое. И оно промокло с нижнего краю. Колпак сполз с его широкой головы; голова была стриженая, солдатская, бритый лоб.

Камзол висел на вешалке, давно строен, сроки прошли, и обветшал. К службе более не годится.

А через час придёт Катерина, и он знал, что умирает из-за того, что её не казнил, и даже допускает в комнату. А нужно было её казнить, и тогда бы кровь получила облегчение, он бы выздоровел. А теперь кровь пошла на низ, и задержало, и держит, и не отпускает.

А запечного друга, Данилыча, тоже не казнил и тоже не получил облегчения.

А человек рядом, в каморке, замолчал, не скрыпит пером, на счётах не брякает. И не успеть ему на тот гнилой корень топор наложить. Прогнали уже, видно, того человечка из каморы, некому боле его докладов слушать.

Миновал ему срок, продали его, умирает солдатский сын Пётр Михайлов!

Губы у него задрожали, и голова стала на подушке запромётываться. Она лежала, смуглая и не горазд большая, с косыми бровями, как лежала семь лет назад голова того, широкоплечего, тоже солдатского сына, голова Алексея, сына Петрова.

А гнева настоящего не было, гнев не приходил, только дрожь. Вот если б рассердиться; он бы рассердился, пощекотала б тогда ему темя хозяйка – он бы поспал и тогда бы выздоровел.

И тут на башню того замка, на которой моталась кладь на верёвке, на ту синюю кафлю – вылез запечный таракан. Вылез, остановился и посмотрел.

В жизни было три боязни, и все три большие: первая боязнь – вода, вторая – кровь.

Он в детстве боялся воды, у него от этой мути, от надутия больших вод подступало к горлу. И он за то полюбил ботик, что ботик – были стены, была защита от полой воды. И потом привык и полюбил.

Крови он боялся, но малое время. Он видел, ребёнком, дядю, которого убили, и дядя был до того красный и освежёванный, как туша в мясном ряду, но дядино лицо бледное, и на лице, как будто налепил маляр, была кровь вместо глаза. И он тогда имел страх и тряску, но было и некоторое любопытство. И любопытство превозмогло, и он стал любопытен к крови.

И третья боязнь была – тот гад, xpущатый таракан. Эта боязнь осталась.

А что в нём было такого, в таракане, чтоб его бояться? – Ничего.

Он появился лет с пятьдесят назад, пришёл из Турции в большом числе, в турецкую несчастную кампанию. Он водился в австериях, и в мокром месте, и в сухом; любил печь. Может, он его боялся оттого, что гад с Туречины? Или что он защельный, тайно прятался в щели, что всё время присутствовал, жил, скрывался – и нечаянно выползал! Или его китайских усов? Он похож был на Фёдор Юрьича, кесарь-папу, на князь Ромодановского [110], своими китайскими усами. Или что он пустой и, когда его раздавишь, звук от него – хруп, как от пустого места или же от рыбьего пузыря? Или даже что он, мёртвая тварь, весь плоский, как плюсна?

И когда нужно было ехать куда – то ехали вперёд рассыльщики и курьеры, и они осматривали домы: где пристать, есть ли гад? А без того не приставал. Против гада не было изводчика, ни защиты.

А теперь он, Пётр, плакал, в его глазах стояли слёзы, и он не видел таракана. А когда одеялом утёр глаза – тогда увидел.

Таракан стоял, шевелил усами, посматривал, и на нём был чёрный туск, как на маслине. Куда пойдут те ноги, сорок сороков? Куда они зашуршат? И соскочит на постель и пойдёт писать по одеялу. Тогда стало томно его ножным пальцам, он задрожал, натянул одеяло на нос, а потом опростал руку из-под одеяла, чтобы дотянуться рукой до сапога и бросить сапогом в гада, пока тот стоит и не прячется. Но сапог не было, туфля была лёгкая и не убьёт. Он потянулся и за нею, да не мог достать и, повывая, пополз на руках. Какие слабые! Не держат! А грудь – как тюфяк, набитый трухой. Он так полежал, отдохнул. Потом руками дополз до кресел. Кресла была дубовые, точёные, и вместо ручек – женские руки. Он последний раз подержался за дубовые тонкие пальцы, и рука, как в воду, съехала в воздух – всё за туфлей. А туфли нет, и дна нет, и рука поплыла. Тут зубы забили дробь, потому что таракан стоял без его надзора и ждал его или, может, уже двинулся или сорвался куда.

И вдруг таракан в самом деле упал, как неживой, стукнул и был таков. И оба были таковы: Пётр Алексеевич лежал без памяти и безо всего, как пьяный. Его сила вышла. Но он был терпелив и всё старался очнуться и скоро очнулся. Он обернулся, выкатив глаза, на все стороны – куда ушёл гад? – посмотрел плохим взглядом поверх лаковых тынков, и увидел незнакомое лицо. Человек сидел налево от кровати, у двери, на скамеечке. Он был молодой, и глаза его были выкачены на него, на Петра, а зубы ляскали и голова тряслась. Он был как сумасбродный или же как дурак, или ему было холодно. Рядом сидел ещё один, старик, и спал. Лицом он был похож как бы на Мусина-Пушкина, из Сената [111]. Молодой же по лицу был немец, из голштейнских.