Юлиан Семенов - Непримиримость

Он остановился на том что необходим его, Герасимова визит к государю он должен быть представлен монарху — единственный в империи руководитель охраны, расстраивающий все козни бомбистов. Сделать это обязан Столыпин, понудить его к этому может обстоятельство чрезвычайное каждый хочет выходить на государя самолично подпускать других — рискованно, сразу начнут интригу, сжуют за милу душу, жевать у нас друг дружку умеют чему-чему, а этой науке учены отменно.

И Герасимов задумал постадийный план: сначала он готовит поднадзорное покушение на Столыпина, а затем когда акт сорвется и тот отблагодарит его визитом к царю начинает спектакль цареубиения. Обезвреживает и этих злодеев! Становится героем державы должность первого товарища министра и генеральские погоны обеспечены. Затем — если визиты к царю будут продолжаться — санкционирует Азефу убийство Столыпина. Никто кроме него Герасимова, в кресло министра не сядет, нет достойных кандидатов: Трепов помер фон дер Лауниц гниет в могиле, а Дубасов так запуган что из дома не показывается.

С этим-то Александр Васильевич и поехал к Столыпину.

Тот однако каждый свой день продумывал загодя намечая удары отступления возможные коалиции чередования взлетов и спадов в чем-чем, а в остром уме Петру Аркадьевичу не отказать — самородок слов нет. Гучков глава «оппозиции его величества», прав называя его «русским витязем»…

Поэтому разговор Герасимова и Столыпина состоявшийся в тот достопамятный день представляет значительный интерес для каждого кто вознамерится понять ситуацию той поры царившую в империи.

Поначалу Герасимов в своей неторопливой, вальяжной манере рассказал последние новости, ознакомил премьера с содержанием перехваченного письма одного из лидеров левых кадетов доктора Шингарева, бесстрашно зачитав строки весьма горестные, если не сказать оскорбительные для Петра Аркадьевича.

Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением даже чуть откинулся словно норовил удержаться в седле норовистого коня, волнение его выдавали пальцы нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик, глаза он закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть они у него слишком выразительные нельзя премьеру иметь такие глаза или уж очки б носил и то скрывают состояние а так — все понятно каждому, кто может в них близко заглянуть.

— Так вот, — заключил Герасимов, — к величайшему моему сожалению я обязан констатировать Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно двенадцать. И пишут это люди не простые, а те вокруг которых формируется общественное мнение. И оно доходит до Царского Села.

— Не сгущаете краски?

— Отнюдь.

— Откуда пришли информации о Царском Селе?

— Из Царского Села же.

— Ну и что намерены предложить? Впрочем, — Столыпин, усмехнувшись, вздохнул — быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это быстры…

— Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам бронею против ударов в спину…

— Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство вас в генералы и перемещение в министерство, куратором всего полицейского дела империи. Но вы же знаете, Александр Васильевич, как трудно работать: каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают сплетни. Я очень благодарен за то, что вы прочитали мне это, — Столыпин брезгливо кивнул на копию письма Шингарева. — Не каждый бы на вашем месте решился… Наша религия — умолчание неприятного, стратегия — предательство того, кто покачнулся. Спасибо вам.

Герасимов, наконец, выдохнул (все это время сдерживал дыхание будто нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского пляжа). Снова угадал! Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с нашими спектаклями!"

— Я еще не помог вам. Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь.

— Каким образом? — горестно спросил Столыпин. — Мы же тонем, Александр Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей. Все эти хитрые еврейские штучки… Коварная задумка погубить Россию…

Герасимов чуть поморщился.

— При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу, что они пока еще есть у нас, — понятно на кого сваливать собственные провалы… И помогать я вам намерен именно с помощью еврея…

— Этого еще не хватало!

— Именно так, Петр Аркадьевич, именно так… Азеф, — а он, как вы догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, — поможет мне организовать на вас покушение… Оно будет подконтрольным с самого начала… А когда я это покушение провалю, вы доложите обо мне государю и объясните, что я и есть именно тот человек, который единственно и может, — под вашим, понятно, началом, — навсегда гарантировать безопасность и его самого, и его августейшей семьи…

Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле Герасимова и тихо, с пронзительной жалостью, произнес:

— Какой это ужас — власть, Александр Васильевич… Она приучает человека к неверию даже в тех, кому, кажется, нельзя не верить… Я проведу вас в товарищи министра, оттуда всего один прыжок до министерского кресла, — свято место пусто не бывает, вот вы и…

Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль: на размышление были доли секунды, принял решение единственно правильное: поднялся, сухо кивнул

— Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом кабинете. Ваше Высокопревосходительство.

По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка.

— Сядьте. Александр Васильевич, — по-прежнему тая скорбную улыбку, сказал Столыпин. — Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам даст организация покушения такого рода?

— Многое, — играя затаенную обиду не сразу, а словно бы через силу ответил Герасимов. — Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией эсеров. Это — первое. Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них сляжет с психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как невозможный. Это — второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют — аристократы революции, господа. Это конец бомбистам. Раз и навсегда.

Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко выдохнул в ухо:

— Жаль, что им придет конец. Я что? Прогнали с должности после того, как в империи настала тишина, — и нет меня. А если бы начать подобное же дело против кого иного? Кто вечен на Руси?

— На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь.

— И я о том, — ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: — Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась.