Юлиан Семенов - Непримиримость

Сегодня заковали двоих. Их вели из кузницы мимо наших окон. Моя соседка Ганка приветствовала каждого из них возгласом «Да здравствует революция!» Ободренные они ответили тем же. Должно быть их приговорили сегодня — возможно к виселице.

Ганка ужасно страдает, не поет, присмирела. Она узнала что вчера ее брат приговорен к смерти. Вечером она мне простучала: «Сегодня может быть его повесят разрешат ли мне попрощаться с ним? Я остаюсь одна-одинехонька. А может быть они выполнят свою угрозу и меня тоже повесят. А он такой молодой. Ему всего двадцать один год». Что мне было сказать ей? Я простучал, что она несчастное дитя, что мне жаль ее что мы должны перенести все. А она ответила, что не знает стоит ли теперь жить. Когда эта ужасная смерть похищает кого-нибудь из близких нельзя освободиться от этой мысли убежать забыть эта мысль постоянно возвращается, стоишь у пропасти ужаса становишься беспомощным бессильным, безумным.

Вечером, когда я при свете лампы сидел над книгой, услышал снаружи тяжелые шаги солдата. Он подошел к моему окну и прильнул лицом к стеклу, не побоялся.

— Ничего брат не видно, — сказал я дружелюбно.

— Да! — послышалось в ответ. Он вздохнул и секунду спустя спросил: — Скучно вам? Заперли (последовало известное русское ругательство) и держат!

Кто-то показался во дворе. Солдат ушел. Эти несколько грубых, но сочувственных слов вызвали во мне целую волну чувств и мыслей. В этом проклятом здании от тех чей сам вид раздражает и вызывает ненависть услышать слова напоминающие великую идею ее жизненность и нашу связь узников с теми кого в настоящее время заставляют нас убивать! Какую колоссальную работу проделал революция! Она разлилась повсюду разбудила умы, сердца, вдохнула в них надежду и указала цель Этого никакая сила не в состоянии вырвать! И если мы в настоящее время видя как ширится зло с каким цинизмом из-за жалкой наживы люди убивают людей, приходим иной раз в отчаяние то это ужаснейшее заблуждение. Мы в этих случаях не видим дальше своего носа не сознаем самого процесса воскресения людей из мертвых. Японская война выявила ужасную дезорганизацию и развал русской армии, а революция только обнажила зло разъедающее общество. И это зло должно было обнаружиться для того чтобы погибнуть. И это будет!

Сегодня у меня впервые было свидание. Пришла жена брата с маленькой Видзей. Девочка играла проволочной сеткой показывала мячик и звала «Иди дядя». Я очень рад что их увидел. Я их очень люблю. Они мне принесли цветы, которые теперь красуются на моем столе. Жена брата радовалась что у меня хороший вид, и я уверял ее, что мне здесь хорошо и весело. Я сказал ей что вероятно меня ожидает каторга".

Именно во время этого свидания сестра и произнесла ту условную фразу которую ей передал Вацлав Боровский. Дзержинский не смог сдержать улыбку, ему стало ясно что дело против Азефа началось.

Бывший чин охранки Андрей Егорович Турчанинов, помогавший Дзержинскому и его друзьям, бежал из Варшавы, заметив за собой слежку. Скрыться помогли товарищи — через Закопаны ушел в Вену, оттуда отправился в Париж и, устроившись ночным портье в отеле «Фридланд», снял мансарду на Монмартре (без умывальника, туалета и зеркала). Первый месяц отсыпался, поначалу мучили кошмары, постоянно видел желтоватое, нездоровое лицо полковника Глазова, его мертвые глаза и, вскакивая с узенькой деревянной койки, махал руками над головою, стараясь оттолкнуть от себя недруга.

Лишь по прошествии нескольких месяцев успокоился, сны сделались красочными, пасторальными, повторявшими прожитый день видел прогулки по набережной Сены мимо лотков букинистов, отдохновение за столиком открытого кафешки на Монпарнасе, когда можно взять «Эвиан» и просидеть со стаканом безвкусной минеральной воды хоть полдня, наблюдая прохожих, ни им до тебя нет дела, ни тебе до них, вот жизнь, а?!

Спустя полгода Турчанинов отправился в библиотеку Сорбонны, подивился тому, как легко здесь можно записаться в читальню — никаких паспортов или бланков от столоначальника внес аванс, и сиди себе в зале весь день! Уплатил еще побольше — бери книги на дом. Получив русские и польские журналы и газеты, Турчанинов прочитал их самым внимательным образом, лишний раз подивился тупости петербургских властей которые видели главную угрозу Двору со стороны эсеровских бомбистов, а надеждой трона считали правых националистов, захлебывавшихся от истерического кликушества по поводу величия традиций и незыблемости особой духовности «третьего Рима», вольные или невольные провокаторы, думал Турчанинов, каково такое слушать инородцам?

Во дворцах Петербурга не видели главного, социал-демократия с ее проповедью социальной справедливости свободы и братства народов несла в себе организованную постоянно растущую угрозу самовластию.

Беда сановников видимо заключалась в том что с эсерами, с их террором бороться было легче чем с энциклопедизмом эсдеков, с ясной программой и твердой линией, которая в отличие от эсеровское легко корректировалась ЦК — в зависимости от постоянных изменений общественной жизни России Власть предержащие в Петербурге, даже если бы и решились, просто-напросто не были готовы к диалогу с социал-демократией, что могли противоположить эрудиции выдающихся теоретиков старые деды и молодые волкодавы, лишенные понимания истории и страшащиеся фундаментальных основ политической экономии как черт ладана?!

То что дни империи сочтены, Турчанинову стало ясным еще в девятьсот пятом, когда он столкнулся с Дзержинским лицом к лицу. Джордано Бруно можно было сжечь, но ведь идея не боится пламени раз сформулированная, она становится вечной категорией, ее торжество — вопрос времени, идиотизм инквизиции, как бы ужасен ни был, понятие преходящее, тогда как опережающая шаблонность представлении, бытующих в данный исторический период, — категория постоянная, раз мысль состоялась, — значит, состоялась она рано или поздно обречена на победу над тем, что изжило себя.

Просмотрев последние выпуски газет, столбовой дворянин Турчанинов еще раз горестно подумал о несчастной России, которую ждут горькие времена, стоять в стороне — преступно по отношению к моему доброму, доверчивому, терпеливому талантливому народу, единственная возможность принести ему пользу, хоть как-то реализовав себя, — возобновить контакт с поляком Дзержинским. Иного пути нет. Поляк — надежда России? Хм-хм!

Письмо, отправленное по одному из тех адресов, что Юзеф назвал ему, когда прощались в Варшаве, видимо, не дошло, хотя было совершенно безобидным по содержанию.

Второе также осталось безответным.