Юлиан Семенов - Непримиримость

Поднявшись на службу Герасимов не вышел, уехал в Кисловодск, там прожил полтора месяца на даче у приятеля, биржевого маклера Тасищенки, Андрея Кузьмича, твердо сказал себе что справедливости ждать не приходится надежда только на собственную умелость, играл теперь на бирже постоянно, деньги хранил в сейфе, в банк не передавал, — в империи все подконтрольно захотят опорочить — в два мига устроят Покупал ценные бумаги, золото, камушки что бы ни случилось — положил в бархатный мешочек и пропади ты пропадом золотое шитье на генеральских погонах".

Вернулся в Петербург посвежевшим уверенным, в правоте избранного курса надо сделать все чтобы, как можно дольше держаться в кресле шефа охраны, ибо информация есть залог успеха на бирже отправился в ювелирный магазин на Невском и, чуть изменив внешность как обычно в таких случаях, прихрамывая купил роскошный перстень с бриллиантом бурского производства: пять каратов, десять тысяч рублей золотом, вложение, на конспиративную квартиру вернулся радостный, сам себе заварил чай, удивился неожиданному звонку в дверь, страх пришел через Мгновение, когда было отправился отворять замок на цыпочках вернулся в кабинет достал из стола револьвер, только потом осведомился чуть изменив голос кто пришел поразился услыхав Азефа.

Войдя в темную переднюю Азеф тяжело обвалился на стул — лицо ужасное синяки под глазами, нездоровая желтизна на висках испарина словно был в жару.

Герасимов рассыпал слова приветствия действительно обрадовался замолчал, увидав что Азеф плачет поначалу-то подумал что это капли дождя у него на щеках.

— Господи Евгений Филиппович, что случилось?

— Я провален, — прошептал Азеф. — Меня выдал Лопухин.

— Да господь с вами, не может этого быть! Он же интеллигентный человек! Высший чиновник был в империи, действительный статский нет, нет не верю! Ну-ка раздевайтесь, пошли к столу что ж вы здесь-то".

Азеф тяжело поднялся, неловко стащил с себя легкое желтое пальто ангорской шерсти бросил его на подзеркальник и шаркая ногами словно старик пошел в залу.

Еле дойдя до кресла Азеф снова рухнул, кресло заскрипело и Герасимов испугался как бы оно не развалилось под слоновой тяжестью друга.

— Во время третейского суда над Бурцевым — всхлипнул Азеф, — все его нападки отбили поначалу. А потом он сказал, что у него была встреча с Лопухиным. И тот дал показания что я. Что я… Вы понимаете?! Меня теперь убьют! Зарежут или пристрелят! Понимаете или нет?! — спросил он жалобно, словно маленький ребенок — А у меня жена Любочка! Дети. Вы понимаете что сделал ваш Лопухин?! Я же на него работа-а-ал — чуть не завыл Азеф стараясь сдержать рыдание. — Он про меня все знает.

— Ничего он про вас не знает! И перестаньте плакать! Взрослый мужчина как не совестно! Не верю я вам. Не верю и все тут! Он не мог понимаете? Он же давал государю присягу на верность.

Азеф ответил всхлипывая:

— А Меньшиков не давал?! Бакай не давал?! Оба давали! А потом назвали мое имя Бурцеву. Ну ладно их Чернов с Савинковым отвели — пешки! А тут Лопухин! Он же мог знать, что я вам Савинкова под петлю отдал. А этот лишен жалости он мне горло будет бритвой перерезать и в глаза заглядывать чтоб насладиться моим ужасом.

— Погодите вы, — раздражаясь сказал Герасимов. — Лопухина из-за вас погнали с должности! Из-за того что вы великого князя Сергея на воздух подняли. Стойте на своем «Месть!» Лопухин вам мстит за то что вы оказались невольным виновником его позорной отставки! И за Плеве он вам мстит! Вы же ставили акты? Вы или нет?

Азеф на какое-то мгновение перестал плакать втянул голову в плечи лихорадочно раздумывая, что ответить Герасимову признание такого рода могло грозить петлей. Хотя какая разница где повесят — в собственной парижской квартире или на Лисьем Носу?!

Герасимов сразу же понял, отчего тот на мгновение замолк, — ясное дело, с Лопухиным играл двойную роль; только мне служил верой и правдой, ни разу не подвел; в конце концов генерала Мина я ему отдал, без слов, конечно, но разве нужны слова единомышленникам, когда глаза есть?

— Самое ужасное, — проговорил наконец Азеф, по-прежнему всхлипывая, — что они меня настигли, когда я покончил с этой страшной двойной жизнью, думал, вздохну спокойно, научусь засыпать без стакана ликера…

— Знаете что, Евгений Филиппович, одевайтесь-ка, милый друг, и поезжайте домой к Лопухину. Адрес я вам дам. Я не верю Бурцеву. У меня такое в голове не укладывается. Ну, жалься на правительство, брани Столыпина — теперь это своим не очень-то возбраняется, но чтоб отдавать революционерам коронного агента? Нет и нет, не верю!

— Я боюсь, — прошептал Азеф. — Я боюсь к нему идти, Александр Васильевич… Я всего теперь боюсь, я раздавлен и сломан! Я погиб.

— Встаньте. Встаньте, Евгений Филиппович. Мне стыдно за вас. — Герасимов отошел к сейфу, достал несколько паспортов — немецкий, голландский, норвежский. — Берите все три. Абсолютно надежны. Дам еще три русских. В деньгах вы не нуждаетесь. В крайнем случае исчезнете… Это бедному трудно исчезнуть, а с деньгами — плевое дело.

…Дверь Лопухин открыл самолично, по случаю субботы горничную отпустили к тетке, что жила на островах; увидав Азефа, не сразу его узнал, потом, вглядевшись в отечное, желтое, залитое слезами лицо провокатора, сделал шаг назад и демонстративно прикрыл рукой ту дверь, что вела в квартиру.

— Что вам? — спросил брезгливо.

— Алексей Александрович, мне совершенно необходимо с вами объясниться, — всхлипнул Азеф. — Найдите для меня хотя бы полчаса.

— Нет. Я занят, — отрезал Лопухин. — Если что-либо срочное, извольте отправить письмо, я отвечу, если сочту возможным.

— Я не могу уйти, не объяснившись. Речь идет о моей жизни Вы действительно встречались с Бурцевым?

Пьянея от неведомой ему ранее радости — ощущать себя самим собою, Лопухин ответил:

— Да. Я с ним встречался

— И вы открыли ему все?

— Да. Это был мой долг. Понятный долг честного человека.

Азеф на какое-то мгновение стал прежним Азефом; тяжело засопел, плакать перестал, расправил плечи.

— А каким вы были человеком, когда торопили меня, чтоб я вам Чернова отдал с Савинковым? Чтоб петлю на их шеи поскорей накинуть? Честным человеком?

— Вон отсюда, — сказал Лопухин, кивнув на входную дверь, которую Азеф не догадался захлопнуть. — Вон!

— Да как вы…

— Вон, — повторил Лопухин и начал закрывать дверь, подталкивая ею плечо Азефа; тот обмяк, оттого что до ужаса четко увидел проститутку Розу, которую он, облегчившись, так же брезгливо выставлял из квартиры — в студенческие еще годы.

К Герасимову возвращался под дождем, пешком, не проверяясь, забыв про постоянно грозившую ему опасность. Войдя в квартиру полковника, снова рухнул в кресло, которое затрещало еще круче и обреченнее; закрыл глаза, потер веки; в черно— зеленых кругах, как в каком-то ужасе, возникло лицо Каляева; я убил его, услыхал он свой голос; и Фрумкину я убил, и Попову, и Зильберберга, а он меня называл «дядя Ванечка»; ох, только б не думать об этом, не я их — так они б меня убили. Жизнь — это борьба. Нечего слюни распускать Ты ни в чем не виноват — уняли бы безумного Бурцева, и ты бы убил царя, как пить дать, Герасимов этого же хочет, дураку видно…