Николай Задорнов - Капитан Невельской

Что Крузенштерн и Литке могли давно все выяснить, но не выяснили, это была мысль, запавшая ему в голову давно, еще в корпусе, и он ее выложил Муравьеву в Аяне, и перед этим говорил не раз, и всюду не стеснялся высказывать ее прежде, даже до смешного дошло — однажды в корпусе поспорил с самим Крузенштерном.

— Ты знаешь, как я уважаю и люблю Федора Петровича, но, конечно, именно по причине исследований, которые доставили ему всемирную известность, он упустил наиважнейшее: не исследовал Амура и Сахалина, что для России но важности не может сравниться с измерением температур воды и глубин в океане. Как и Крузенштерн! Он исследовал острова в Тихом океане, на которых теперь прекрасно расположились европейцы. А слона-то не заметили. Я не раз говорил Федору Петровичу…

— Да, в Охотском море! — вспоминал Миша. — Я никогда не забуду… Ты представляешь, что меня больше всего поразило в американцах? Представь, подходит шлюпка, поднимается шкипер китобоя. Я полагал, что это вроде наших петербургских немцев. Ничего подобного, простой мужик в шерстяной рубахе, очень прост и держится просто…

— Это для них кусок хлеба. Они идут бог весть на какой риск, но знают свое дело. Ты был когда-нибудь у них на борту?

— Нет.

— У них суда содержатся очень порядочно. И дисциплина.

— Да, представь, это поразило меня! Ты читал в газете записки об Америке? Они печатаются в «Петербургских ведомостях».

— Да!

— Это чистая правда! Действительно, там все грубо и неотесанно. У меня такое же впечатление. Но знаешь, я не могу себе простить одного, — лицо Миши выразило досаду и огорчение, что было непривычно видеть на его обычно спокойном и счастливом лице, — знаешь, шкипер прислал мне ящик сигар! И я взял! Чувствую, что отвратительно… Не догадался тут же выбросить за борт.

Невельской улыбнулся. Сигары, конечно, пустяк, стоит ли так огорчаться, но эти сигары, кажется, были могущественным средством… Конечно, американцы умели… Сигары и апельсины…

Миша стал говорить, что в семье у них неприятности, помянул дядю Леню Дубельта. Капитан уже слышал от кого-то в Иркутске, что Миша, когда ехал туда, получил в подарок от дяди Лени сюртук и очень этим гордился.

— Ты знаешь, дядя рассказывал, у него ведь обо всем сведения, что наш миссионер Иннокентий, якобы услыхавши о социалистах, заявил, что он тоже социалист.

Пришел Сергей Корсаков — брат Миши, в квартире которого на втором этаже и происходил весь этот разговор.

Сергей — молодой человек с высоким белым лбом и пышными темными бакенбардами. Он высок ростом, модно одет. Это известный инженер.

Разговор переменился, Миша, видно, что-то хотел сказать про раскрытый заговор и, кажется, про какие-то связанные с этим неприятности, может быть для дяди, как предполагал капитан, но умолк.

Вскоре перешли в гостиную. Невельской познакомился с женой Сергея.

После ужина Сергей ушел к себе. Капитан и Миша перешли в комнату Миши.

— …Геннадий Иванович! Я должен сказать тебе тайну, но поклянись.

— Клянусь! — встрепенулся Невельской.

Через Дубельта и Мордвиновых многое могло быть известно Корсакову.

— У Петрашевского допытывались, был ли он знаком с вами…

— Со мной?

— Да… Ты понимаешь… Ростовцев, из военно-судной комиссии, и дядя Мордвинов — приятели. Это истина!

— Я не знал Петрашевского! Честное слово! Слышал его имя, но не знал.

— Но все благополучно, — поспешил успокоить его Миша, — дядя сказал мне… и дядя ждет нас с тобой, непременно просил привезти. Ты знаешь, брат Коля, о котором говорил Сергей… Ты не понял! Брат Коля тоже замешан был. И знаешь за что? Он читал сочинение, которое называется «Солдатская беседа» [94]. Вообще переарестовали массу народа, задеты оказались многие. Все стали хлопотать, обращаться к дяде и к Ростовцеву. И ты знаешь, что сказал Ростовцев? Что все члены следственной комиссии будто бы в большей или меньшей степени сами стали фурьеристами…

«Значит, не зря мне показалось, что Перовский поначалу присматривался ко мне как-то странно, — подумал Невельской. — За всех хлопотали… Только за Александра некому было…» Он не стал скрывать от Миши знакомства с Баласогло, полагая, что поступил бы неблагородно.

— Может быть, его в Иркутск? Я постараюсь узнать.

— Ты думаешь, в Иркутск?

— Очень возможно…

— Дай бог! Это было бы прекрасно! Если бы ты знал, какой замечательный человек Александр Пантелеймонович.

— А что они хотели? Я знаю Николая. Он честнейший и благороднейший человек. Ведь они только рассуждали о Фурье, говорили о цензуре. Правда, такие вещи говорить открыто не следует.

— Да…

— Хорошо, что мы с тобой понимаем это.

— Да, это их ошибка.

— Они хотели невозможного! Должна быть постепенность в развитии. Не правда ли?

Невельской молчал.

— Говорят, что у них было много хорошего в намерениях! Это благородные люди, но заблуждались ужасно, и если бы им удалось, то, говорят, было бы что-то вроде девяносто третьего года.

Невельскому не хотелось рассуждать об этом. Известие о том, что имя его упоминалось, произвело на него сильное впечатление. Он ответил уклончиво.

— Трудно сказать, Миша, что было бы.

— Да, так вот мой двоюродный брат Николай пострадал из-за того, что у него нашли в списках эту «Солдатскую беседу»… Сочинение очень остро написано. Ты знаешь, у меня есть экземпляр. Дядя Мордвинов очень обеспокоился, узнав, за что пострадал Николай, и попросил Ростовцева показать эту «Солдатскую беседу». И знаешь, дядя списал копию своей рукой,, а потом я выпросил себе, дядя дал под величайшим секретом, я могу дать тебе почитать… Дяде самому очень нравится. Знаешь, я читал с восторгом… Черт возьми, как верно, когда я прочел — поразился!

Миша пошел в соседнюю комнату, рылся там долго и вскоре вернулся с тетрадкой в руках.

— Вот, возьми…

— Так ведь это дядин. А если он у тебя потребует?

— Нет, это уже я сам переписал своей рукой, это мой… Можешь читать, только не попадайся, и боже упаси тебя кому-нибудь показать…

Невельской подумал, что, видно, дело зашло далеко, если добрались до солдат. Он вспомнил свой экипаж. С какой горечью и недоверием провожали его матросы! Тяжело было им оставаться. Там сухо, только поднеси спичку! Так же как и везде. Видно, отважные были люди, если не побоялись обратиться к солдатам. Тут он вспомнил Волконского и Бестужева, которые начинали примерно так же.

Речь зашла об авторе «Беседы»; он был офицером, там еще замешано много офицеров.

«В том числе и мой Павел Алексеевич», — подумал Невельской про Кузьмина…

Миша оставлял Невельского ночевать, но тот сказал, что его ждут дома, у брата, и что завтра он, верно, переедет в гостиницу.