Лев Жданов - В сетях интриги

– Слышать многое случалось. Но не прислушиваюсь я и не запоминаю. Чужой я здесь – так и дел ваших стараюсь не набивать себе в память. Так лучше, ваше сиятельство, не правда ли? А затем, не догадываюсь, о чем вы думаете, генерал.

– Не догадываетесь? Верить надо. О питомце вашем, о милом нашем общем любимце, о принце Александре, конечно, будет речь. О ком же ином?

– И я так полагал. Но в каком направлении?

– Кхм!.. – закашлялся уклончивый, осторожный старик, который терпеть не мог прямо отвечать на прямые вопросы. – Кхм!.. В различных направлениях, само собою разумеется… А как вы полагаете: вообще наш юноша по-старому доверяет вам, как было до женитьбы? Не отбился еще? – вдруг сам задал вопрос старик.

– Как будто нет… Но какое отношение это имеет, ваше сиятельство?

– Да уж имеет!.. А еще я вас спросить осмелюсь. Только прошу прямо и открыто изъяснить… Или уж лучше ничего не отвечайте…

– Обещаю так и сделать. Спрашивайте, ваше сиятельство.

– Скажите, подполковник, ведомо ли вам, какие чувства питает к вам его высочество, цесаревич Павел?

Лагарп поднял глаза на князя. Одно это имя, сказанное тут, сейчас, служило ключом ко многому. Но он, не меняя выражения лица, не повышая голоса, ответил:

– Давно и очень ведомо. Его высочество, не стесняясь, при всех зовет меня за глаза якобинцем, цареубийцей, республиканцем, генералом… Как бы приравнивает меня к брату, который во Франции имеет это звание… А к себе на глаза даже и не пускает. Разве здесь когда столкнемся. Так и то лицо отводит. Все знают это.

– Кхм, верно! А… Много ли есть при дворе почтенных персон, которые бы расположением сего принца пользовались?

– Не знаю, не вижу; конечно, кроме его личной свиты, «гатчинцев»…

– Ну, нашли о ком поминать, сударь! Да еще к ночи! – зло пошутил старик. – Теперь другое спрошу: как ко всем ваш питомец, мой милый принц, относится? Есть ли заметная разница между отцом и сыном? А?..

– О, можно ли сравнивать… Это ангел по душе… одаренный, кроткий… это…

– Вот и я, и все – то же говорят…

– Прекрасно. Но я все же не пойму: к чему сравнения эти? Или мой визит завтра…

– Не поймете? Странно, коли не понимаете. К тому я, что и вашего медку ложка есть в нашем «ангеле», вот как сами сказали… Сумели, что говорить, душу просветить юноше державному, ум его обогатить с избытком. Когда на трон воссядет, благословлять его будут народы. Да, гляди, и нас помянут с вами, что хорошо воспитали, подняли такого молодца!.. А? Вот я к чему.

– А, теперь понимаю… Но все-таки я не слышал: о чем может завтра речь с императрицей пойти?

– О чем?.. С государыней речь? – уставясь своими колкими маленькими, живыми еще глазками на Лагарпа, переспросил старик. – Ну и упорный, осторожный, хитрый вы человек, подполковник! Да и я не малолеток… Увольте уж от расспросов. Желал бы, чтобы сама государыня изъяснила вам, в чем дело. А я передачу выполнил – и мое дело сторона. Идите с Богом, отдыхайте, господин подполковник…

Но еще долго не собрался на отдых Лагарп.

Конечно, он сразу догадался, для каких разговоров зовет его Екатерина.

Речь идет о том, чтобы повлиять на Александра, убедить юношу – явиться как бы заместителем отца, сесть на трон вместо того сумасброда, нелюбимого государыней, придворными, всей страной, кроме кучки продажных «гатчинцев»…

Задача трудная, но все-таки осуществимая при том влиянии, какое имел на Александра его воспитатель, при том знании души юноши, какое давало наставнику возможность направлять волю и мысли Александра в ту или иную сторону.

До сих пор Лагарп действовал безупречно.

Как поступить теперь?

С одной стороны, конечно, двух мнений быть не может. И для России, и для двора, для самого Лагарпа также будет лучше, если Павел, подозрительный, злой, полубезумный порою, совсем напоминающий тирана Тиверия, не займет трона… Если сразу воцарится Александр, кроткий, либеральный, с широким мировоззрением и мягкой, чуткой душой…

Но если суждено этому быть, надо ли Лагарпу мешаться в это внутреннее дело чужой страны? Он гость здесь и должен быть особенно осторожен.

Нет сомнения, что переворот задуман давно и, кроме самой императрицы, широкие круги общества вовлечены в интригу, как в огромную сеть. Но они свои.

Если даже будет неудача, если не согласится Александр или Павел успеет в минуту смерти матери захватить власть при помощи солдат, все-таки свои выпутаются. А ему, «чужому», грозит Сибирь и пытка, если даже не виселица… Павел и так зол на него. Но Лагарп чист перед цесаревичем. Пусть тот воцарится – он только вышлет его из страны… А может быть, и этого не будет. Александр постарается выручить невинного наставника. Но для этого именно и надо остаться безупречным… И затем, переждав немного… Конечно, долго царить безрассудному Павлу не дадут те, кто и теперь недоволен, кто думает устранить его до воцарения. Тогда силою событий, без явного вмешательства Лагарпа совершится то же, чего добиваются все и сейчас: императором будет Александр. А Лагарп, безупречный, чистый, как Аристид, явится первым лицом в огромной империи… И…

Тут Лагарп оборвал нить мыслей, находя, что забрался слишком далеко. «Надо обсудить завтрашний день, – подумал он. – Что говорить? Как поступить?.. Э, что там думать? Услышу, что мне скажут… Осторожность и мой ум выручат меня, надеюсь, и завтра, как уж выручали много раз!..»

На этом решении он задул нагоревшую свечу и заснул.

Странный вид был у Лагарпа, когда он вошел к Екатерине и по ее приглашению занял место напротив нее у большого рабочего стола, за которым сидела с шести часов утра государыня.

Обычно выражение ума, благородства и философского спокойствия лежало на лице Лагарпа, который сознательно, только очень осторожно, подчеркивал еще все это размеренными движениями и уверенным, твердым постановом головы. А вместе с тем в его всегда спокойном лице и вдумчивом взгляде для более чуткого наблюдателя открывалось другое: затаенное глубоко выражение вечной настороженности, напряженного внимания. Эта сторожкость особенно проявлялась в холодном, пытливом блеске его глаз, в напряженной линии шеи, всего торса.

Таков, должно быть, взор и вид старого, умного лиса, который попал в чужие пределы охоты, богатые дичью, стоит в темноте на вершине порубежного гребня скал и зорко оглядывается перед решительным движением вперед, на добычу!..

Вечное недоверие к окружающим, неустанная проверка малейших своих движений и чувств выражались в мерной, четкой, кованой речи наставника, в его ровном голосе, ни слишком громком, ни тихом, звучащем всегда в надлежащую меру и в тон собеседника, кто бы тот ни был: сама императрица или слуга, подающий ему обед.