Анатолий Знаменский - Завещанная река

– И все у вас, на Дону, такие-то? – захлебнулся он радостью.

– Молчи, старая кутья! – сказал Булавин. – То не обман, а вера. Что с вечера написано; то с утра явью окажется!

– Да то уж непременно так, то я разумею, – смеялся поп. – Благослови господь нашу ложь во спасение! Не обойди милостью своей!..

– Ну вот! Напишешь таких листков дюжину, я с ними казаков разошлю в ночь, а потом и поглядим!

Пока варево кипело в котле, пока барана крутили над огнем, сидел Кондратий молча в палатке, глядел, как поп умело ставит титлы и крючья, и каждую новую грамотку чуть ли не из-под рук выхватывал у него. А сам на безделье доставал из кармана сушеный горох, в рот кидал. Каждую горошинку раскусит и половинку выплюнет, а другую половинку сжует.

Дюжину грамот успел-таки накатать расстрига, после рука устала. Начал поп интересоваться, как атаман с горохом обходится, и тут же усмотрел в его обычае смысл. Поморгал умными глазами и снова рассмеялся:

– И все у вас, на Дону, такие, атаман?

Булавин и ему отсыпал гороху, не пожадничал. Кивнул ответно:

– Не знаю, поп, все ли, но через одного все ж таки попадаются…

Васька Шмель принес жареную, пахучую баранью ногу, обтекавшую жиром, потом втянул полный бурдюк с вином и, распрямившись, сказал лениво:

– Там, атаман, двое по степи скачут в нашу сторону. Не знаю, к нам, нет ли…

Булавин вскочил с кошмы, кафтан застегнул, волоса пятерней оправил, будто давно ждал тех верховых. Крикнул радостно:

– Бросай бабье дело, встречай конных! То – добрые вести!

Поп опять глянул на Кондратия с удивлением, ничего не сказал.

А у самого входа в атаманскую палатку уже храпели взмыленные лошади, звякнули стремена. Васька Шмель ввел под полотняный навес двух заморенных мужичков, старого и молодого. А Булавин сразу узнал старого, то был известный гультяй-бродяга с Верхнего Хопра, Лунька Хохлач, добрый охотник на диких кабанов, коз и прочую орленую дичь о двух ногах, какая по царскому указу мыкается от Борисоглебска до Астрахани и обратно.

Рядом с бородатым Хохлачом стоял совсем зеленый юнец, моргал устало, рукавом сопли вытирал.

– С сыном, что ли, прибег, Лунька? – спросил Кондратий весело.

– С сыном, атаман! – поклонился Хохлач. – Нужда великая погнала. Круг собрали мы в Пристанском городке, и круг тот послал нас, кои знают тебя по обличью, во все стороны, чтобы сыскать и немедля к себе звать. Ждут тебя на Хопре, атаман, еще с зимнего мясоеда!

– Кто? – спросил Булавин.

– Казаки с новопришлыми. Войско.

– И много? – опять спросил Кондрат, хотя уже все понял с первого слова.

– Ежели верно подсчитать, атаман, так сто тыщ, – сказал Хохлач, устало моргая и вытирая кулаком пот со лба.

– Сто?! – ахнул поп-расстрига и выронил гусиное перо. – Ахти, господи, а мы-то тут маху дали в грамотке!

Он посмотрел на Булавина виновато, с плутоватой усмешкой.

Булавин усадил гостей к баранине, а лошадям ихним велел задать корма.

– И чего ж люди ваши там делают? – спросил он Хохлача. – Лодки, струги мастерят, смолу варят?

– Нет, того еще не начинали, – сказал виновато старик.

– А чего же думали? Ворон, что ли, считали без толку?

– Говорю: тебя ждут! – озлился Хохлач. – Голову в таком деле нужно, Афанасьич…

– Ах, дьяволы, бездельники! Приеду, пороть зачну каждого третьего, чтобы у второго чесалось! Такое время пропустили даром!

И засмеялся:

– Василий, послам с Пристани – первый ковш! Придвигайтесь ближе, дорожку неблизкую погладим!

Тут Кондратий вроде бы невзначай заметил попа, что пялил на него ошалелые буркалы, сгреб пачку заготовленных писем, скомкал и сунул в карман.

– А твоя работа, поп, нынче насмарку пошла! – захохотал он. – Завтра иные письма будем рассылать с тобой, попомни слово! Чернилку далеко не убирай!

Васька Шмель не жалел вина, полные ковши наливал. Но вино не брало на этот раз атамана, он хлестал его как воду и совсем мало закусывал, все другим оставлял…

Пристанский городок в верховьях Хопра гудел пчелиным роем. И не масленица взбудоражила многотысячную толпу, весть добрая. Сам походный атаман Кондратий Булавин объявился, приехал людей спасать.

Лунька Хохлач не соврал, собралось в городке великое множество беглых со всей России, может, поболее двадцати тысяч, да голутвенных казаков столько же, да еще много других инородцев с Волги на подходе было.

Ехал Кондратий по взбаламученным улицам в окружении своих старшин, с трудом протискивался сквозь толпу, голодную и рваную, готовую за ним хоть на разбой, хоть в самое чертово пекло. Здоровался, бросал округ себя веселые слова, спрашивал ради доброго знакомства:

– Откуда вы, люди? Кто такие? Какого звания?

Толпа ревела, бросала вверх шапки, со всех сторон отвечали с веселым хохотом:

– Всякие тут! Русские, хохлы! Мордва нечесаная!

– Орловцы-безменщики, проломанные головы! Брянцы-куролесы!

– Ельчане-сычужники, вятичи-слепороды! Примай, батька! Будь здрав на многие лета!

С другой стороны орали складнее:

– А тут еще Орел да Кромы – первые воры! От всякого народу по уроду, с каждого Ельца – по три молодца! К тебе шли, бояр перещупали ненароком! Чаргунцев накопили на дробь и порох!

– Не забывай токо про нас, а мы уж постоим за тебя!

– Не-ча-а-ай!! – орали где-то с краю немощные, беззубые деды, ходившие в молодые лета по Волге еще со Стенькой Разиным.

А когда выбрался Кондратий к майдану, какой-то бородатый дедок вскочил на перевернутую бочку супротив церковки, а в руках – старый стрелецкий топоришко-тесак с обточенным накругло лезвием. Что-то знакомое в обличье.

Взмахнул тем топором выше головы, окликнул Булавина хрипло и не так уж громко, ан все кругом замолчали.

– Атаман! Весть послухай добрую! Помнишь ли ты меня?

Булавин коня остановил, шапку снял.

– Помню! – возгласил громко, чтобы все слышали. – Ты – Иван Лоскут, что со Степаном Тимофеевичем на Москву ходил, знаю!

– Ну, так нынче я тот самый топорик откопал, кой из Степановых рук в Синбирской сече выронился! Вот он! – дедок снова взмахнул топором. – Я тогда рядом был, подобрал топор-то, уберег! И держал до часу под буерачным дубом, в корневищах, от злого глаза и боярского сыску! А нынче откопал, пришло время! В твои руки заместо войсковой булавы отдаю! Владай им по закону и верши правое дело, Кондратий! Постои за русских людей и волюшку вольную, а мы не выдадим!

Из руки в руку принял Булавин высветленное за многие годы топорище, вскинул над головой обточенное, округлое лезвие. И попало в то лезвие солнце из-за облака, брызнуло яростным огнем в глаза, ослепило каждого. И круг взорвался от новых криков:

– Будь здрав, Кондратий!

– Носи на здоровье!

– Веди! Время приспело! Умрем, а не выдадим!..