Александр Вулин - Сошествие/Descensus

– Для тех, кто выживет! – беззвучно хохотнул Кукловод с которым у де Вилье давно сложилось полное взаимопонимание, несмотря на то, что Кукловод по-французски говорил плохо, а по-английски ещё хуже.

Деньги не давали возникнуть между ними стене непонимания – так себе однажды объяснил этот феномен де Вилье. Было решено, что люди Кукловода начнут вербовку в Боснии и Сербии. За каждого человека следует награда, ведь правительство Французской Республики умеет быть (опять смешок) благодарным. Войны не прекратятся никогда, они лишь меняют свой облик, их, что бы там ни думали янки, ведут и выигрывают люди, а не компьютеры.

– Местом назначения будет Заир, а с электричеством там проблемы, не говоря уже об интернете! – усмехнулся де Вилье, подчёркивая, что секретность миссии будет обеспечена.

– Зато бриллиантов там с лихвой! – добавил Кукловод.

Транспорт и вооружение решено было сделать заботой Кукловода: ему доставят столько средств, сколько он посчитает нужным заявить. Всё необходимо делать очень тщательно и очень осторожно, – предупредил его де Вилье вполголоса, исподтишка наблюдая за лицами, сидящими за соседними столиками.

– В год выборов любой скандал может быть судьбоносным. Ни один след не должен вести к западным властям. Если что-то вскроется, то ответственность должна лечь на плечи кого-то, кто связан с Балканами.

Для надёжности Кукловоду следовало бы установить контакты с сербской службой безопасности. Те, возгордившись, что их высоко ценят и что им доверили тайну, таким образом, будут считать себя партнёрами, что очень будет кстати, если что-то пойдёт не так. – Они не побрезгуют никакой работой, – продолжил полковник голосом человека, которого опыт научил, что деньги если не стирают полностью границу человеческой порядочности, то значительно её уменьшают. – А если всё же не согласятся, то можете обратиться к другому балканскому народу, указав, что их враги или союзники отказались: обычно этого достаточно, чтобы получить расположение и тех, и других. В остальном, они и так жаждут оказать нам любую услугу, так как думают, что в какой-то момент им за это воздастся. Они никогда не понимали и не верили в то, что для цивилизованной Европы всё они – на одно лицо: ничем не примечательные, едва приученные к порядку и окультуренные дикари – сказал полковник, обмениваясь с Кукловодом понимающими взглядами.

– Цивилизованные народы вовсе не должны держать слово, данное дикарям.

Кукловод кивнул, соглашаясь и улыбкой скрепил договор. С мусульманами, хорватами и сербами он работал часто и умел делать это безукоризненно:

– У нас у всех одна мать, просто она по ошибке отдавалась разным отцам – втолковывал он людям, с которыми вёл свои дела и которым никогда не глядел в глаза, ограничивая контакты вялым пожатием руки в которой спящей змеёй грелись серебряные чётки. На встречах Кукловода и его так называемых партнёров, интересных той пёстрой незначительностью различий, которая толкала их уничтожать друг друга, споров не было. В работе с ним они применяли уроки, полученные на западе и исходили из сходства, а не отличий, которые хранили в сердце своём как память о единокровном сиротстве.

Де Вилье, вынимая одну за другой сигариллы из пачки и уничтожая их в пепельнице после пары затяжек, подал знак, что встреча подходит к концу. Кукловод хоть и был ему в чем-то близок и понятен, но был также невыносимо противен: простой работорговец без собственных идей и убеждений, человек, верить которому нельзя. И пусть после долгих лет сотрудничества сугроб недоверия подтаял, но всё равно между ними было достаточно холодной осторожности. Кукловод же с приклеенной улыбкой глядел на полковника, окутанного дымом уничтожаемых им сигарилл и презирал за высокомерие, которое он считал слабостью, за стремление придать себе больше важности, чем есть на самом деле и за барскую надменную глупость человека, уверенного в ничтожестве мира, огромного и чужого, находящегося за оградой европейского уютного изолятора.

Кукловод также не питал особой симпатии ни к своим согражданам и соотечественникам, истинным компатриотом он считал личный денежный капитал, хотя иногда в глубине души и признавал, что хотел бы быть изначально частью европейского дивного и стерильного мира, что заставило бы де Вилье общаться с ним на равных. Это желание – встать вровень с миром сильных чувствовалось во всем: в поведении, одежде, даже в этих нарочитых киношных очках. Но, увы, беседы наподобие этой, снова и снова убеждали Кукловода, что ни он, ни его дети никогда не смогут преодолеть этот незримый и такой крепкий и ощутимый барьер. И дело – не в деньгах, врёт капитализм об обществе равных возможностей. Впрочем, к черту капитализм и дивный мир, создаваемый им.

Закончив встречу, мужчины попрощались равнодушно и расстались с видом случайно встретившихся едва знакомых людей. Де Вилье посмотрел на часы Patek Philippe — до рейса было свободных ещё часа три. Размеренными шагами, мало отличаясь от обыкновенных туристов, полковник легко смешался с толпой: тень в море подобных. Утонув в море престарелых пар, наконец-то осуществивших мечту повидать мир, закрутившись в вихре разноцветных рубашек, японских камер и путешествий в кредит, де Вилье продвигался вперёд, морща нос от запаха потных тел и их затхлых тривиальных желаний и радостей.

Покинув пёструю смесь людей и языков, Кукловод, отыскал на парковке за автостанцией свой зелёный металлик Mercedes Benz Karavan, где ожидала его крупная, может даже полнее чем нужно, блондинка, чьи волосы также были чуть светлее, чем нужно, а толстая змейка золотой цепочки на груди чуть желтее, чем следовало бы. Это была супруга Кукловода, а на заднем сидении томились два черноволосых потных мальчугана. Не обращая внимания на извинения мужа, она завела какую-то свою историю, то укоряя его, то рассказывая о своих покупках. Кукловод сел в автомобиль, погладив детские головы мальчишек с той нежностью, на которую он, по мнению де Вилье, не был способен, и двинулся домой.

Подобно тому, как обманный мир заменил правдивую войну, так и лживые военные идеи стали частью реальной жизни. Для Срджана, Мрджана и Младжана – детей, сформировавшихся и возмужавших на войне, в этом мире подразумеваемой лжи не было места. Их самих, их имена и лица мир стремился забыть, как чуждых подкидышей. Их вынуждены были терпеть, но их стыдились и терпели, когда не удавалось скрыть от дорогих неожиданных иностранных незваных гостей. Поначалу они не хотели смириться с такой ролью. Они не считали свою молодость унизительной. Это были страшные времена, оставившие страшные воспоминания, которые хотелось забыть как кошмарный сон, но это была их молодость, за которую сейчас, так навязывало им общество, они были должны каяться и считать преступной. Ими перестали гордиться и перестали ставить их в пример, хотя раньше носились с ними как с полковым знаменем. Они уже не удивлялись натыкаясь на отказ, где им предлагалось потерпеть и подождать, они уже привыкли к бегающим глазам и неуверенным слова, что всё наладится и вернутся старые добрые времена. Они больше не хмурились, когда вчерашние приятели совали им в их ладони, вспотевшие от стыда, мятые купюры в ответ на их просьбу о работе, в ответ на их дружески протянутую руку. Они стали привыкать к новым правилам игры этого нового мира, в создании которого когда-то сами принимали прямое участие. Он был плох, несправедлив и несовершенен этот мир, поэтому они не имели прав и оснований гордиться результатом своих трудов.