Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение

— Так слышал.

— Где сейчас тот Шибанко?

— В сентябре двенадцатого новый камчатский прикащик Василий Колесов отрубил ему голову.

— А Харитон Березин?

— Говорят, Колесов и Харитона повесил.

— А этот… Как его? Пыха.

— И того, может, повесили.

— А шепелявый?

— Ну, шепелявый! Откуда знать? Шепелявый всегда был хитр! — Похабин странно глянул на Ивана: — Говорят, ушел в монастырь… Постригся, клобук получил, рясу… — Задумчиво почесал рыжую голову: — Через того шепелявого тебе неприятно будет на Камчатке, барин… Там еще живут старые люди, они его помнят…

— А я при чем?

— Похож сильно… Я раньше не говорил, но, увидев тебя, сразу подумал — ну, вылитый шепелявый!

— Разве я шепелявлю?

— Да нет… Я про образ… Шипеть ты не шипишь, а вот глаза светлые… Опять же, особенная дерзость… Кто, кроме шепелявого, мог броситься на хороших мужиков, когда они идут скопом?… И грамотен…

— Было у него имя?

— А как же? Крещен.

— Как звали?

— Иван.

— Козырь?… — негромко спросил Иван, наклонясь к Похабину.

— Ну, не совсем так… Но похоже…

— Ну!

— Да что говорить?… Козыревский… Все знают.

Иван даже застонал: «Ох, выживем, Похабин, повешу!»

А Похабин развел руками:

— Уж больно похож…

Под Якуцком, верстах в семи от города, выехал навстречу обозу суровый верховой монах, с сумою на груди и с ружьем за плечами. Из-под долгой рясы, поддернутой к седлу, выглядывала длинная сабелька. Зорко глянул, надвинув низко на глаза куколь:

— Кто такие?

Даже господин Чепесюк не смутил монаха. Ну, сидит на возке чугунный человек, будто идол. Молчит, лицо в шрамах. Что такого? Наверное, монах многих видел в жизни. Иван сам спросил:

— В духовном звании, а почему при оружии? Почему на дороге?

Что-то не понравилось ему в монахе. Встретить такого — плохая примета. И смотрит так, будто впрямь может не пустить в город.

— Шалят… — уклончиво ответил монах, и увидев, как рука Похабина легла на пищаль, успокоил: — Ты не бойся, человек божий, я плохого никому не делаю.

Иван усмехнулся:

— На что ружье монаху?

— У нас не смирно, — ответил монах так же уклончиво, переводя взгляд с господина Чепесюка на Ивана, а с Ивана на Похабина, а потом на гренадеров, идущих за повозками. Что-то прикинул про себя: — Бывает, что плохие люди нападают на проезжающих.

— А вот застрелишь кого, тебя расстригут.

— Это правда, — ответил монах. — Но лучше кого-нибудь застрелить, чем самому быть застреленным. — И, гикнув, лихо полетел на лошади в сторону виднеющихся вдали домиков.

Крестинин оглянулся на Похабина.

— Ишь, разросся Якуцк… — покачал головой Похабин. — Вон там ярманка. Так и называют — старое место… А там слобода торговых людей… А там, — указал он, — посад иноземного списка. Видишь, на стене стоит солдат с алебардой, и пушечка у его ног раскорячилась, как лягушка. Все как у людей. Немирные иноземцы на такой город не нападут, заробеют.

Крестинин прислушивался, как в полусне.

Не верил никак: да неужто добрался до Якуцка?

Ведь и городом не считал Якуцк, считал — это не город, а так себе, точка на маппе. А тут стена, срубленная забором в лапу, и проезжая башня, над воротами которой чернеют старые образа. Совсем жилой, совсем большой город!.. А я не умер, стучало в мозгу. А я не умер, не потерялся, не пропал, не убит зверем или человеком, не заблудился в Сибири…

А ведь как шли!

Было, возчики убегали, не выдержав трудов.

Было, проваливались зимой под лед, зимовали на заброшенных станках, питались замороженными в круги кислыми щами, тонули всем обозом на неизвестных бродах. Так далеко зашли, что вернуться обратно в Россию, о таком и подумать страшно. Теперь уже Санкт-Петербурх и Москва казались издали не городами с живыми людьми, а так, точками на маппе, а Якуцк наоборот приблизился, несет от него дымом, навозом.

И река.

Большая, как море. Приснится такая, не поверишь.

А еще гнус. Вьется с жадностью. У лошадей, отмахиваясь, скоро совсем хвосты отвинтятся. Не веря, спросил:

— Есть ли кабак в Якуцке?

— Будет тебе кабак, барин, — весело ответил Похабин. — Все будет. Раз дошел до Якуцка, теперь, наверное, голову теперь не пропьешь. Завтра пойдем в кабак.

— Зачем завтра? — потребовал Иван. — Прямо сейчас.

— А постой? А обоз? А квартиры?

— Паламошный займется. Веди!

Похабин, подумав, кивнул:

— Ладно. Идем. Только помни, как говорили в дороге.

— Это о чем?

— Да о шепелявом.

С того и началось.

Город оказался не на самой реке, а примерно в версте, наверное, боялись разливов. Узкая улица тянулась, выставляя напоказ глухие заборы из тяжелых лиственничных бревен, за которыми, как в отдельных острожках, прятались в деревянных домах живые люди. На воротах крепкие запоры. Похабин обьяснил: а как не запираться? Бывает, что голытьба гуляет. В Якуцк ведь всякий бежит — кто от плети боярской, кто от каторжного клейма, кто от насильственного царского брадобрития. Указ ведь каков? Бородачам, сидящим под караулом, за неимением, чем заплатить пошлину, выбрить бороду — и отпустить. А всех ведь не перебреешь. Отсюда и осторожность.

Долго шли вдоль заборов.

Дома выходили на улицу, в основном, торцами, отсвечивали в мелких окошечках слюдяные пластины, некоторые окошечки вообще были закрыты ставнями. Похабин всех знал. Смело указывал, где кто живет.

— Вон там, — указывал, — живет стрелец Долгий, зовут Сенька. Раньше всегда ходил в оленьем колпаке и в нагольном полушубке. Никогда не снимал с себя тот колпак… А вон там, — смело указывал, — изба сына боярского Курбата Иванова. Он раньше любил носить вязаные шарфы… А вон, — опять указывал, — живет пеший казак Второв, очень пучеглазый. Раньше умел гнать тайком крепкую водку. Так ее в Якуцке и называли — пучеглазовка. Даже, наверное, не надо объяснять, почему… А дальше дом крепкого посадского человека Ярыгина. С ним, с Ярыгиным, служил на Камчатке.

— Ты? — быстро спросил Иван.

— Я.

— Покажешь Ярыгина. Поговорю с ним.

— Он уже стар, барин.

— С таким особенно надо говорить.

— А вон там, — никак не мог остановиться Похабин, — изба конного казака Волотьки Челышева. У него один глаз. Другой глаз выстрелили стрелой немирные коряки… А дальше, за Троицкую церкву, проживает, если живой, тюремный сторож Нехорошко… А в соседстве с ним голова якуцких конных казаков. Вот какие разные люди.

В распашном, потертом, помятом в дороге, но все же приталенном, все еще имеющем вид кафтане, правая пола заходила за левую, а по борту весело блестели посеребренные пуговки, Иван, ведомый Похабиным, поднялся на высокое деревянное крыльцо кабака. Сапоги от грязи пришлось очищать о специальный скребок. Оглядываясь на высокий забор, на котором сушилась сеть, сплетенная из конского волоса, Похабин объяснил: