Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение

— Пошла на ту сторону. Чиниться и дикующих придержать.

— Я видел вас вчера. Думал апонцы. Почему поп стоял на носу?

— Так то брат Игнатий. Хорошо смыслит в морском деле.

— Как? Поп поганый? — выругался маиор.

— Да почему ж поганый?

— Да потому, что я сразу его узнал! И кличка ему — Игнашка.

— Почему так говоришь?

— Да потому, что он поп поганый! — непреклонно повторил маиор. — Я чувствовал, что он здесь появится. Может, это и хорошо. Я слово дал повесить того попа! Мне такое право дано государем — вешать изменников! — Неукротимый маиор, прихрамывая, волоча левую ногу, с сабелькой на боку смело направился к казакам, за ним испуганно последовал полоняник-апонец с коротенькой косичкой на голове и в руках с тяжелой пищалью. — Я слово дал, что самолично смажу веревку для того попа поганого сайпой. Сайпа — это ворвань, хорошо прокипяченная с золой, — объяснил маиор, изумленно разглядывая господина Чепесюка, будто кого-то в нем узнавая. — Я слово дал, что самолично вздерну попа.

— Выходит, знал брата Игнатия?

— Даже очень знал!.. — маиор Саплин остановился напротив Ивана и смело уставился на настороженно поглядывающих в сторону полуземлянки казаков. Добавил, как сплюнул: — Он поп поганый, другим быть не может! В миру звали проще его. Козырем.

— Козырем? — изумился Иван.

— Да он, он! Вор и бунтовщик! Убивец камчатских прикащиков! Тварь, возмущающая мир божий.

— Быть такого не может, — сказал Иван на всякий случай. — Говорят, что вора Козыря запытали до смерти в Санкт-Петербурхе еще два года назад. А еще говорят, что раньше убили под Тобольском. А еще говорят, что и того раньше казнен он медленным копчением далеко в Сибири. А еще говорят, что до сих пор в смыках сидит в некой тюрьме. Не мог бы я не знать, что это Козырь. Служит со мной человек, знавший его.

— Как имя человека?

— Похабин.

— Ну, вот видишь? — засмеялся маиор и, странно, как птица, моргнув, уставился на господина Чепесюка: — Многие хотели бы закоптить вора Козыря до смерти. А он ловок. У него принсипов нет. Коль надо, наденет рясу монаха, а надо, человека убьет. Под Тобольском, например, не думая, убил священника за то, что тот не хотел его исповедать. В другом городе столкнул малого ребенка с моста за то, что ребенок побежал навстречу. Говорят, лукавым волшебством умеет разлучать людей, зимой ходит босиком и демоны у него в услужении. Не имей демонов, — сплюнул, — не попал бы я и на этот остров. Монах сегодня идет благостный, глядя на него, люди умиленно дивятся: «Вот брат Игнатий пошел на моление», а завтра, пьяный, спит тот поганый Игнашка в алтаре, таскает за бороду церковного сторожа за угар в церкви, самому архимандриту грозит: вот ты, дескать, хочешь в железную чепь меня заковать, а я сам тебя закую! — Маиор с чувством прижал кулаки к груди: — Такого человека, как вор Козырь, запытать трудно. Козырь — это зло. После шведов, может, главное.

И обнял Ивана.

— …И стал я, как тот Мелхиседек, что жил в чаще леса на горе Фаворстей. Семь лет ел верхушки растений, лизал траву, но дерзко, по-старинному растущую бороду резал ножом, резал и длинные волосы, не нарушал приказ государя, помнил его отеческую аттенцию. Носил парик, хранил в сердце поучение государя, обращенное лично ко мне на одном куртаге. Без принсипов нельзя, маиор, сказал мне тогда доверительно государь. Он сильно в тот вечер был весел, выделывал прыжки-каприоли, всех увлекал в цепочку, чтобы без исключения веселились и дружески плясали кеттентанц, а потом, отдыхая, поднес чашу крепкого. Деятель без принсипов, маиор, сказал мне государь доверительно, при первой сложности впадает в десперацию, сильно теряется, а, значит, ему не управлять следует, а трудиться на ином поприще. Рыть каналы, к примеру, или валить лес. И то и другое, маиор, всегда будет надобиться России.

Неукротимый маиор обвел слушающих торжествующим взглядом, и особенно остановился на господине Чепесюке. — …И пошил я кафтан из легких шкур. Может, не похож на венгерский или немецкий, но пошит не ниже колен, как того требует государь, и производит благоприятное впечатление. И за все годы не пробовал ни капли никаких вин, никаких елексиров. Ни ренских, ни романеи, ни процеженных. И ни пива с кардамоном, и ни медов малиновых и вишневых, — с горечью добавил неукротимый маиор. — Сделав фриштык, при любом состоянии духа и атмосферы, каждый день бодрым шагом обхожу гору, тем самым вводя любого противника в сильную олтерацию. В сильной растерянности противник взирает на меня, боясь приблизиться к берегам, и всегда сильно пугается белого парика, долженствующего указывать на мои принсипы. Так частым обхождением с неприятелем и укрепляю врожденную смелость.

Поедая печеное мясо сивуча, казаки пораженно слушали маиора. — …Делай, что должно, и пусть будет, что будет! — заключил, ударив кулаком по столу, неукротимый маиор. — Отеческая аттенция моего государя так велика, что по-настоящему до сих не могу донести ее до сознания мохнатых куши, впрочем, согласившимися с давними долгами России.

Маиор гордо вскинул голову, одетую в свалявшийся, но когда-то светлый парик, и с некоторым сомнением оглядел казаков, прочно утвердившихся за деревянным столом, надежно, как в кабаке, врытым ножками в землю. — …А что касается нежных баб, — сказал он, кивнув в сторону летнего очага, вокруг которого толпились страшные рожи, выглядывавшие раньше из полуземлянки и при ближайшем рассмотрении оказавшиеся не столь уж и страшными. — Что касается нежных баб, так то сожительницы мои, иначе переменные жены. Как бы считаю их сервитьерками. Каждая принята мною в пользу России. Которая меньше, та Афака. А побольше — Заагшем. А та, которая воду льет в горшок, та Казукч, иначе Плачущая. Бывает так, что, как чайка, плачет на плохую погоду. Это большое зло. После шведов, может, главное.

Маиор стремительно вскинул голову, одетую в белый парик — не усмехнулся ли кто? Но никто не усмехнулся.

Как и все в хозяйстве неукротимого маиора, переменные жены Афака, Заагшем, и даже Казукч, Плачущая, оказались существами основательными, крепкими, в их раскосых пугливых глазах мелькало и совсем не пугливое, даже бесстыдное любопытство, особенно у меньшой Афаки, то и дело стреляющей взглядами то в сторону длинного жилистого монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньки, то в сторону секретного дьяка Ивана Крестинина. Хихикая, бесстыдно прикрывая немытое лицо ладошкой, но почти не пряча полуоткрытую круглую грудь, Афака, как действительно искусная сервитьерка, положила перед маиором небольшую курительную трубку, выточенную из корешка березы и мамонтовой кости. Табак стоял тут же в лакированной ступе. Когда маиор разжег трубку, на казаков пахнуло дьявольским ароматным дымком.