Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение

Слова разные.

Одни похожи на чюхочьи, другие на одульские.

Соболь, например, звучит по чюхочьи — кыттыгым, а рыба, наоборот, по одульски, хоть не говори, а высвистывай такое слово — уюувай. Такая рыба летом красна, похожа на семгу, только больше семги. В реку идет, в море не возвращается — помирает в реке, в тех заводях, где когда-то родилась. Видишь, не раз говорил Ивану неукротимый маиор, даже рыба и та возвращается в родные места. Плавала где-то в морях, а умирать все равно вернулась в родную реку! Пора, Иван! Пора уходить в Россию!

— К смерти вернемся, — смеялся Иван.

Кенилля лежала на спине, круглое лицо обернув к солнцу. Жмурилась, как птичка, учила Ивана всяким нымыланским и коряцким словам.

Береза, например, лугун.

И это правда. Ведь на лугу растет.

А олешек — лугак. Тоже правда. На лугах пасется.

Утро звучит как колокольчик, не сразу выговоришь — емкололю. А младенец — паачучь. Так и слышишь плачущего младенца. А борода — елун. Да может и правда елун. Почему нет?

А были и долгие слова, красивые. Например, леляпичан. Это одинокая звезда в небе — леляпичан. Про такую звезду еще можно сказать — еженичь, и это тоже будет одинокая звезда в небе. Но так говорят выше по реке.

Красиво.

Мял девку.

Грех, грех! Но Кенилля сама шептала в ухо: «Аймаклау…»

Вечером ветер с полночи, небо чисто. Сухими мхами пахнет, повсюду травной дух. Кенилля шепчет: «Кукамлилиначь-кулеч…»

— Остановись, что ты! — ругается Иван. — Не может быть такого длинного слова!

Как зверь, жадно ловя запахи ноздрями, Иван дивился: ведь всего несколько лет назад, кроме запаха дрянного винца ничего другого не знал в жизни! Еще несколько лет назад почитал за высшее счастье валяться пьяным в грязной канаве, а сейчас чувствовал силу. В сером Санкт-Петербурхе боялся перейти с острова на остров, боялся варнаков и прохожих, а на Камчатке ни враги не страшили, ни расстояния.

Кенилля…

Переворачивался на спину, упирался взглядом в звездное небо. Дыхание терял, волнуясь — вон она над ним, долгая звездная река, долгий путь к далекой недостижимой Апонии… А там Большая Медведица на горизонте — Елуе-кыинг… А там Утиное гнездышко — Атага…

Жадно всматривался в звезды.

Вон красная звезда, как фонарь, как стрела огненная, ее нымыланы так и зовут — Ичиваламак… А там, где все небо в матовом свете, где через все небо как бы пролили много белого молока — это Путь Млечный, река дресвяная — Чигей-вай…

Задумывался, прижимая к груди еле дышащую девку. Гусь неподалеку линял, вскрикивал, а Кенилля лежала тихо. Лежит совсем тихая, лицо расшито сажей. И на груди дикие узоры, и на животе… А так, совсем как русская… Вот только язык другой… От души дивился: почему у Кенилля — каинга, а у него, у Ивана — медведь?… Почему у него — Путь Млечный, а у Кенилля — река дресвяная, Чигей-вай?…

Повторял вслух:

— Чигей-вай…

От мягких звуков, ни на что не похожих, начинало щемить сердце. Почему-то вспоминал девку Нюшку. Добрая соломенная вдова уже выдала, наверное, сенную девку замуж… Вспоминал добрую соломенную вдову Саплину, ведь клятвенно обещал ей вернуть маиора… Широк господь — все возвращает…

— Аймаклау…

Это Кенилля шепнет, а он повернет голову:

— Чего тебе?

— Аймаклау… — повторит, как птичка.

И глаза закроет.

И больше ни слова, больше ни звука. Грех… Грех…

А в ночном небе, бездонном, как море, река дресвяная, белая — Чигей-вай… Вся мерцает… Бесконечная, поросла быльем, как травой, поросла любовными баснями и легендами…

Девка дикая рядом шепнет:

— Аймаклау… Дитя хочу… Паачучь хочу…

Ишь, усмехался Иван, дитя она хочет! Кенилля, мышеловка.

— Аймаклау… — шепчет. — Я паука ела…

Очнется:

— Как паука?

— А темного паука… Такой бегает по стволу дерева… Если хочешь дитя, надо съесть такого…

Глаза желтоватые, как лед-яснец, только немножко разного цвета. Лет себе не знает, а в любви жадная. И дикует, конечно, — вот паука съела. Сердце заходилось: как оставить такую? Вздыхая, учил слова. Катву-гынгай, сразу понятно — буря. В самом слове что-то бурное есть, не ошибешься. А вот — анкан… Прислушивался к звучанию… Море…

Однажды с горелой сопки видел настоящее море вдали — все синее, будто везде только небо. И вдали, и внизу, и вверху — все синее. Вспомнил, как будучи секретным дьяком еще в Санкт-Петербурге хотел заглянуть за свод небесный, пробить в небесном хрустале дыру. Там, наверное, тоже должно быть все синим. Только вот не дошел еще до края небес. До края земли дошел, а до края небес еще не дотронулся. Может, подумал. и Апония так создана? Чем ближе к ней подходишь, тем сильней удаляется от тебя?…

Анкан… Море…

Путь в Россию. И в Апонию путь.

Лодку выносило к высокому берегу. На обрыве, в кедровнике, прямо под луной, нисколько не прячась, на задних лапах скучно сидел медведь. Вон как пусто в природе, подумал Иван. Совсем пусто. Ну, гусь вскрикнет. Ну, лиса выругается, тявкнет. А так — совсем пусто.

Нымыланы тихи, человеколюбивы.

Это сильно повезло, что вышли к нымыланам. Могли выйти к ительменам, уже встречавшимся с русскими. Выбрось байдару немного южнее, точно вышли бы к ительменам, пришлось бы учить другие слова, если бы, конечно, ительмены позволили. Вора Данилу Анциферова, например, ительмены сожгли живьем в специальном балагане. Правда, Анцыферов сам был недобр к ительменам.

Вспомнил монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньку.

В книге, которую вел монстр, было много самых разных слов. Дьяк-фантаст так и объяснял: пусть будет в книге много самых разных слов. Пусть будут слова куши и коряков, ительменов и нымыланов, кереков и одулов. Пусть книга послужит в будущем на пользу всем людям, где либо потерпевшим кораблекрушение. В той книге, объяснял, для такого потерпевшего всегда найдутся нужные слова, к какому бы краю его ни прибило. К чюхчам попадешь — поговоришь с чюхчами, к апонцам попадешь — с апонцами. И коряки тебя поймут, и кереки, и камчадалы, и мохнатые курильцы. Даже швед из провинции Сконе, имея ту книгу, мог бы объясниться с любым дикующим, вот какую сильную книгу вел дьяк-фантаст. Знал монстр: если обращаешься к какому человеку на его природном языке, тот человек всем сердцем добреет…

Перекрестился.

Не пора ли про все забыть? И про Россию забыть, и про Апонию… Ведь убедился, что чем дальше идешь, тем меньше находишь… Может, вообще никуда больше не надо ходить? Вот большая гора, над нею небо… Если дальше идти — выйдешь к морю. А зачем? И в лесу хорошо. Можно слушать гусей, дружить с Айгой, жить с Кенилля…

Усмехнулся.

Греб, сильно ударяя веслом.

Хотел поскорее увидеть знакомый берег.