Алла Репина - Черный гардемарин, судьба и время

В один прекрасный день Бельмо вызывает меня к себе: так, Репин, пишем патриотическую пьесу для постановки на юбилейном вечере в память войны 1812 года. Не посрамим честь 4-й роты.

Что говорить: пьеса была сочинена, поставлена и показана. В ней преданные Государю и Отечеству «мужики» в бараньих шапках и тулупах ходили по сцене с вилами и грозили задать жара «хранцузам».

По итогам 1911/1912 учебного года штабс-капитан Беленков пишет мне характеристику, бальзам на душу родителям:

«Этот кадет делается украшением отделения. По успехам в науках перешел в разряд лучших кадет отделения. Очень нравственный, отзывчивый на все хорошее и доброе; добрый сын, трогательный по отношению к своей младшей сестре брат и любимый в отделении товарищ. Продолжает увлекаться рисованием и писательством: теперь уже он больше не пишет фантастических рассказов, а пишет театральные пьесы, из них одна была поставлена в корпусе на одном из юбилейных вечеров в память войны 1812 года. Кроме того им написаны, очень талантливо для его возраста, различные воспоминания из кадетской жизни, часть которых напечатана в «Кадетском досуге».

Наступает 1914-й год. Мы, 15-летние кадеты, поглощены идеей новой, совершенной во всех смыслах, славянской расы. В России зарождается новая светлая заря исторической жизни. Придет время – и обессиленный, состарившийся запад склонится перед молодым востоком, где на развалинах древней Скифии и на всем необъятном пространстве между четырьмя океанами раскинется Великая Славия, объединенное славянское государство юга и севера, востока и запада. От нас, русских, зависит приблизить момент апофеоза и славы своей Отчизны…

(Слово в слово Дмитрий Колпинский в его бытность редактором «Кадетского досуга»).

Мы, будущие офицеры и цвет нации, намерены преодолеть традиционную русскую расхлябанность, маниловщину и обломовщину; мы имеем цель сформировать нацию Штольцев, замешанную на дрожжах побед русского оружия и достижений истории родного отечества.

Заранее мы зачислили в свою партию доблестных чехов, самостоятельно одолевших австро-венгров, и болгарских братушек, свергнувших турецкое иго с русской помощью.

Придет счастливый день и возникнет единая славянская нация, от океана до океана (правда, мы забываем взять в расчет частности вроде миллионов неграмотных русских крестьян, миллиона тюркских кочевников и сотен тысяч диких горцев, также обитающих на развалинах «древней Скифии»).

Сколько мечтательных разговоров на тему Панславии в спальне 4-й роты и в кадетской курилке!

Мы начинаем с себя: долой дряблость ума и мышц, в здоровом теле здоровый дух – увертюрой к идее новой расы становится спорт.

В связи с выше сказанным очевидно: по части женского вопроса мы без ума от барышень, занимающихся гимнастическими упражнениями.

В Михайловском манеже на масленицу 1914-го года гимнастический праздник. Мы с Гавриловым чисто отработали парные упражнения на турнике (вызвавшие горячие аплодисменты публики), а также на столе и на коне, показав чудеса ловкости и смелости.

После нас выступали соколицы из Василеостровской женской гимназии. На сцену вывалилась девятка девиц в греческих хитонах до полу. С сонным видом барышни исполнили вольные движения с перестроением, напоминавшие унылые балетные па. Публика засвистела: сомнамбулы. Танец умирающих лебедей. И вдруг из-за кулис звон бубнов, свист дудок, барабаны и прочая турецкая музыка – на сцену выбежали «черкешенки» с шарфами. Оказалось, прелюдия с сомнамбулами была пародией. Четверка «черкешенок», отбросив шарфы, принялась показывать одновременные упражнения на брусьях; две барышни в восточных шароварах закружились в танце с кинжалами. По скамьям зрителей пошел одобрительный гул. Наша с Гавриловым участь была решена: на танцах, последовавших за гимнастическими упражнениями, мы отправились брать черкесскую крепость. А именно знакомиться с теми двумя гимназистками, что отплясывали с кинжалами.

«Кадет Гаврилов, кадет Репин» – «Сестры Фиалковские. Лилия, Маргарита» – «Елки-палки!» – восклицаем оба.

«Откуда вы знаете?» – «Что знаем?» – «Это наша кличка в гимназии: Елки-Палки» – «Кто из вас кто?».

Тоненькая – Лилия, наш возраст. Крепенькая – Маргарита, годом младше. Люля и Мура.

Далее, как говорят русские литераторы, все понеслось со скоростью окутанного черным дымом курьерского поезда. Влюбленность в василеостровских барышень затмила все вокруг. Сразу негласно затвердилось: я с Люлей, Гаврилов с Мурой.

Люля, ты помнишь тот дивный майский вечер в Лавре? (Господа, кто-нибудь когда-нибудь да сочинит оду нашим петербургским кладбищам, дающим приют романически настроенной учащейся молодежи? Нет? Тогда я). Итак, кладбище Александро-Невской Лавры. Весна священная: соловей в кусте щелкает; папоротник отовсюду прет; до головокружения пахнет свежим, липким березовым листом. Я балагурю перед Люлей, Люля смеется, а в нашу сторону направляется служитель; они вечно семенят по кладбищенским дорожкам, высматривая голубков. Этот в приближении оказался стареньким священником. Я, живо припомнив, что в Лавре схоронен наш кравотынский односельчанин Болотов (бывший здесь же, в Лавре, настоятелем духовной академии), сослался на розыски его могилы.

«Пойдемте, молодые люди, покажу», – и священник направился на другой конец кладбища. Вывел нас к склепу с высеченными на надгробии датами 1858-1900. Поинтересовался: откуда у господина кадета и у барышни гимназистки интерес к профессору богословия Болотову? Я упомянул болотовские «Заметки о селе Кравотыни» (под этим названием неоконченная рукопись покойного профессора была напечатана в 1910-м году в Петербурге, в типографии Меркушева); выразил сожаление, что до сих пор не посетил его могилу. Говорю: великий криптограф, великий богослов, жили с ним дом в дом, соседи и проч., надо поклониться.

Священник оттаял: да-да, в духовной академии до сих пор горюют по преждевременно скончавшемуся настоятелю. Такое светило и так рано погасло: изнурил себя трудами, едва достигнув сорока лет.

Старик поведал, что Василий Болотов оставил устные предания об отеческом селе на Селигере: де, покойный настоятель любил рассказывать о тамошних красотах; о Ниловом монастыре; о нелегкой доле матушки, вдовы.

«Покойный очень любил вспоминать игры детства, – разговорился наш провожатый. – Рассказывал, рыл с товарищами пещеры на берегу – сооружал свой монастырь. И, дескать, всю детскую компанию заставлял изображать монахов, а сам, накрывшись простыней, представлялся то настоятелем монастыря, то святым преподобным Нилом. Сама детская игра Василия Васильевича предуказывала его будущий аскетически-ученый путь».