Юрий Луценко - Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой войне

Новые друзья принесли в наш дом живую струю оптимизма. Подарили нам хоть и иллюзорную, но все же надежду на будущее. И нам начало казаться, что «завтра», возможно, наступит, и мы останемся в живых, и всю оставшуюся жизнь проживем вот так дружно. А даст Бог – еще и рядом с этими милыми товарищами. И голод становился не так уж и страшен, и беда не совсем бедой, и горе было терпимо.

Ребята получали на своей работе продовольственный паек и часто приносили с собой что-нибудь, иногда даже водку. Тогда устраивали праздник! И это было совсем немаловажным для всей нашей семьи.

Как-то незаметно появился с ними Александр Ипполитович Данилов – не нарушив общей атмосферы, а даже укрепив ее, будто сгустив краски, сделав их еще более контрастными. Товарищи уважительно называли его «Шефом», хотя и были с ним на ты. И в этом обращении не было иронии, только тень шутки.

Я и подозревать тогда не мог, какую огромную роль в моей жизни суждено сыграть этому необычному человеку!

Данилов был старше своих товарищей лет на десять. Однако с первой минуты возникало ощущение, что их связывает хорошая мужская дружба. Так оно и было. Он, как разъяснили ребята, был их наставником – «нянькой» – во время их учебы в кадетском корпусе. По образному выражению Фомина, он в недавнем прошлом «подтирал их детские сопли».

А из нас четверых: меня с Игорем и сестры моей Нины (это мы с ней на фотографии, но совсем из другого времени – 1944 года: в Киеве в период оккупации сфотографировать было просто негде) с ее подругой Лесей Луценко – Ипполитыч образовал молодежное звено Организации. Первым делом он с попеременной помощью Фомина и Чипиженко занялся нашей довольно глубокой теоретической подготовкой в разрезе специальной программы – по конспектам, комплект которых имелся у каждого из них.

Угроза попасть в Германию становилась с каждым днем все более реальной, меня мог выдать даже кто-нибудь из «доброжелателей»-соседей. Пришлось некоторое время прятаться по чужим квартирам. А потом, оставив только что образованное звено НТС на Игоря, по чужим документам я уехал на неопределенное время в Винницу, в гости к тетушке Анюте – сестре моей мамы, в поповский дом, под защиту ее мужа священника о. Иоанна Кишковского.

В этой многодетной семье, члены которой еще не успели перестроить свою психологию эмигрантов и жили по собственным, особенным правилам, царил незнакомый мне и даже не всегда понятный микроклимат. Все там было расписано, регламентировано в соответствии с церковным календарем, для каждого определено свое место. На «работе» при архиерее и в Духовной консистории были заняты все мужчины без исключения. Кроме взрослых – главы семьи, отца Иоанна, и зятя, Николая Урбанского – чиновника Духовной консистории, в свите архиерея состояли на должности иподиаконов и два младших сына отца Иоанна – четырнадцатилетний Юрий и Леонид, которому тогда не исполнилось еще и двенадцати.

Просторный поповский дом служил в некотором роде и гостиницей для священнослужителей, приезжавших в Винницу по делам своих приходов. Хозяйкой, смотрительницей этой «гостиницы», а заодно и уборщицей была матушка Анюта; ей помогала беременная первым ребенком дочь Татьяна.

Мы с моим братиком Юрой ночевали именно в этой «гостиничной», часто в обществе молодых и «не совсем молодых» священников, только что принявших сан. И мы с иронией наблюдали вблизи, как бы с тылу, уклад жизни и поведение этой разношерстной публики.

Так открылась для меня возможность заглянуть в небольшую ячейку другого социального и политического мира, который существовал как бы по другую сторону окопов, разделивших наше общество еще со времени Гражданской войны. Они, эти виртуальные окопы, существуют, как ни странно, и в наше, послеперестроечное, время.

Особенность была (да так, впрочем, и осталась до наших дней) в различии убеждениям между массами людей. Теми, кого привыкли в нашей стране со времен революции звать белыми, что было синонимом «чужие», и красными – т. е. теми, кто считались «своими».

Еще в 1920 году Кишковский с супругой и двумя мальчиками на спинах, ограбленные и униженные, убегали от большевиков вброд через реку. Велика была вероятность выстрелов в спину. Иван Антонович обратился с молитвой о помощи к Господу Богу и дал зарок посвятить всю свою оставшуюся жизнь и всего себя Ему, если Он поможет им остаться в живых.

Обещание свое он выполнил и спустя некоторое время был рукоположен в священники, однако от ненависти к большевикам избавиться так и не смог. И своим детям Кишковский передал по наследству и великую веру в Бога, и ненависть к большевикам.

В те годы в доме Кишковских в Виннице на всем чувствовался отпечаток мира белых. Их старшие дети один за другим связывали свою судьбу с НТС. К тому времени старший сын Александр закончил университет и жил с семьей в Варшаве. Он активно участвовал в деятельности Организации на одном из самых опасных ее участков, в так называемом закрытом отделе Вюрглера. Средний – Алеша – в свои двадцать лет за участие в том же НТС уже больше года сидел в Ровенской тюрьме гестапо»; судьба его оставалась неопределенной.

Позже, после войны, он эмигрировал в Австралию и стал там издателем русской эмигрантской газеты. Членами Организации были и оба зятя Кишковских – Юрий Пинковский и Николай Урбанский, и обе дочери – Раиса и Татьяна. Они до войны составляли семейное звено Организации.

Чету Пинковских на этот раз я в Виннице не застал – они еще оставались в Дубно, пытаясь хоть чем-нибудь облегчить судьбу попавшего в беду брата.

Николай Урбанский, хорошо теоретически подготовленный для политической работы, поддерживал связь с Широбоковым, руководителем представительства НТС в городе, и жил в своем прицерковном мирке вполне автономно, почти не имея контактов с окружающей средой.

Пинковские уехали в Германию, потом эмигрировали в США. А Урбанским пришлось задержаться в городе Стрий Львовской области из-за болезни только что родившегося у Татьяны ребенка. И судьба их оказалась драматичной…

А тогда, в 1943 году, атмосфера в семье Кишковских вполне соответствовала моему политическому настроению.

Бродить по улицам и в Виннице одному было опасно. Мужчины все, от мала до велика, отправлялись на службу, а мне приходилось отсиживаться дома, коротая время в женском обществе. Я понемногу отъедался после киевского голода, стесняясь своего неуемного аппетита, и подолгу засиживался с книгой в руках. У них было многое из того – для меня загадочного – мира эмиграции. Все становилось открытием: я раньше даже не подозревал о существовании большого пласта совсем другой, но тоже русской культуры.