Константин Симонов - Товарищи по оружию

Люба очень любила своего рано умершего отца, телеграфиста станции Бобруйск, и с детства жила в душевной отчужденности от матери. Мать не работала, пока был жив отец Любы, и не начала работать, когда он умер, хотя тогда ей не было сорока. Она стала получать маленькую пенсию за мужа и ежемесячные деньги от брата мужа, служившего в Киеве, как она говорила, «на большом месте». Кроме того, она круглый год писала длинные и жалостные письма то одним, то другим родственникам, своим и мужа, и иногда получала от них деньги или приглашение погостить.

С пятнадцати лет, едва окончив семилетку, Люба служила машинисткой и содержала мать, отдавая ей все до копейки, но в душе все меньше разделяя ее понятия и все меньше любя ее и, может быть, поэтому редко ссорясь с ней.

Письмо матери было, как обычно, приторно ласковое. Она называла Климовича «милым Костичкой», благодарила за полученные в срок деньги и просила прислать, – если он что-нибудь решит прислать к ее именинам, – лучше всего шаль. «Там у вас, говорят, хорошие шали», – писала она.

Прочтя про шаль, Люба нахмурилось и недоуменно пожала плечами. Никаких шалей, ни хороших, ни плохих, тут и в помине не было.

– Насчет шали? – заметив выражение ее лица, спросил Климович. – Что ты об этом думаешь?

– Думаю, что мы с мамой – совсем чужие люди. И уже давно так думаю. Лет десять.

– Десять? – протянул он с мужской самоуверенностью.

– А ты считаешь, что я начала думать только с тех пор, как вышла за тебя замуж?

Она сказала это мягко, без вызова. И он посмотрел на ее задумчивое, доверчивое лицо. Ведь и в самом деле Люба не родилась в тот день, когда он увидел ее. Она до этого уже семь лет самостоятельно жила и работала и думала о жизни что-то свое собственное, независимое от него, тогда еще вовсе незнакомого ей человека.

– Люба!

– Что?

– А ты сразу решила пойти за меня замуж, когда я попросил тебя? – неожиданно спросил Климович.

– Сразу.

– Ни минуты не колебалась?

– Не колебалась.

Это была правда, она не колебалась.

– А что сказала тогда Анна Семеновна? Ты мне тогда сказала, что пойдешь с ней советоваться.

– Я не хотела с ней советоваться.

– А почему же ты сказала?

– Я уже решила, что выйду за тебя замуж, но пошла к маме, чтобы она не обиделась. Чтобы все было так, как будто я с ней заранее советовалась.

– А что она сказала?

– Ничего.

– Ну, как ничего?

– Ну, все равно что ничего.

– А все-таки?

– Сказала, что стоит.

Что-то в интонации ее голоса задело Климовича.

– В каком смысле стоит?

Люба посмотрела на мужа. Ей не хотелось отвечать, но она почувствовала, что он все равно повторит свои вопрос еще раз.

– В том смысле стоит, что ты был старший лейтенант и получал хорошее жалованье.

– Неужели так?

– Так.

– Почему ты мне не сказала тогда?

– Не хотела.

– Неприятно, – брезгливо сказал Климович.

– Конечно, – согласилась Люба. – Ведь мы и не живем с мамой.

Климович посмотрел на лее вопросительно.

– Не живем не потому, что она не хочет, а потому, что я заставила ее сказать, что она не хочет. Потому что я не хотела и все равно бы не стала. – Люба решила довести до конца этот так неожиданно начавшийся, но давно предвиденный ею разговор. – Я не люблю маму. То есть я ее, конечно, люблю, – из чувства долга исправилась Люба, – люблю, но не уважаю. Когда я решила выйти за тебя замуж, я сразу подумала, что мы не будем жить втроем, что нам всю жизнь испортят ее купеческие понятия. Или с мамой, или с тобой. А ты до сих пор не догадался? Да? Ты еще недавно, когда родилась Маечка, написал ей, чтобы приезжала. Да?

– Да.

– А я написала, чтобы не приезжала, и она на меня обиделась, а тебе все время пишет: «Милый Костичка!» Эх ты! – добавила Люба я, смягчая свои слова, прижалась щекой к щеке лужа.

В дверь постучали.

– Войдите, – отстраняясь от мужа, сказала Люба. Климович повернулся к двери. В комнату вошел Русаков – политрук саперной роты, сосед Климовичей по дому.

– Что, Коля, может, с нами чаю? – спросил Климович.

– Нет, я уже пил, – сказал Русаков, садясь и кладя на стол несколько газетных подшивок и стопку брошюр.

Его появление было обычным. Он почти каждый вечер приходил играть в шахматы или звал Климовича к себе и, пока тот подолгу думал над ходами, отходил от стола и возился со своими тремя детьми. Русакову было уже под сорок, с женой он жил давно, но дети у них появились поздно и были предметом его неумеренной нежности, даже немножко смешной со стороны.

На этот раз Русаков пришел с чем-то важным и носившим служебный характер – Климович понял это не спрашивая. Поняла и Люба. Выждав для приличия минуту, она поднялась и сказала, что пойдет проведать жену Русакова.

– А что же чай? – спросил Климович.

– А я ненадолго. – Люба вышла.

– Умная у тебя жена, – сказал Русаков, Климович промолчал.

– Уходит сегодня саперная рота.

– Куда?

– В Тампак-Булак. А там видно будет. Похоже – к границе. Приказали забрать все хозяйство, включая понтоны.

– Что так вдруг? – спросил Климович. – Еще утром ничего не было слышно. Может, потом и всю бригаду двинут?

– Но знаю. Монгольский бронедивизион тоже трогается.

– А я час назад встретил Даваджаба, – сказал Климович, – он еще ничего не знал. Оба помолчали.

– Пришел я вот почему, – сказал наконец Русаков так, словно все, о чем они говорили до сих пор, было делом второстепенным, и положил руку на принесенные с собой газетные подшивка и брошюры.- Мне ведь к Маю доклад надо было сделать.

Климович знал это. На прошлом заседании партбюро Русакову поручили подготовить доклад «Социалистическое строительство и укрепление обороноспособности страны».

– Хорошо, если бы ты взялся,- сказал Русаков.- Бюро, я думаю, возражать не будет. Материалы я уже подготовил, заложил и отчеркнул. Брал главным образом по материалам Восемнадцатого съезда,- Русаков снова дотронулся до газетных подшивок,- но кое-что привлек и старое – по первой и второй пятилеткам. Для сравнения. Чтобы видна была дистанция.

«Придется теперь сидеть по ночам»,- мельком подумал Климович и спросил Русакова о том, что с первой минуты их разговора не выходило у него из головы:

– Зачем же все-таки приказано брать понтоны? Если переправу строить, то, значит, через Халхин-Гол,- другой реки там нету.

– Возможно, учения…

Климович недоверчиво пожал плечами.

– Больно уж на носу у японцев…

Прервав их разговор, в дверь вошел посыльный красноармеец и сказал, что Русакова вызывает комиссар бригады.

Русаков встал и надел фуражку. Он молчал, колеблясь, прямо ли проститься с Климовичем или затруднить его одной просьбой личного характера, о которой перед тем, как он пошел к Климовичу, напомнила ему жена.