Михаил Каратеев - Карач-Мурза

В обратном направлении двигались по Волге ткани, оружие, хлеб, вино, ковры и драгоценная утварь. Многие иноземные купцы, прежде совершавшие все торговые сделки в Сарае, теперь приезжали со своими товарами в Укек, чтобы здесь с большей выгодой поменять их болгарским купцам на собольи и горностаевые меха. Кроме того, и сам Укек славился своими резчиками но кости, искуснейшими гончарами, а в особенности – мастерами по выделке кожаных татарских доспехов, имевших широкий спрос во всей Орде.

В силу всего этого город жил напряженной деловой жизнью, и рыночные площади его всегда были полны всевозможных товаров, иной раз и вовсе не виданных на Руси, а потому люди князя Дмитрия Ивановича не упускали случая потолкаться по этим базарам, поглядеть, а то и закупить, что приглянется.

Однажды, в день большого торга, боярин Иван Васильевич Вельяминов, который тоже находился в свите великого князя, прохаживаясь в сопровождении нескольких слуг по рыночной площади города, был остановлен диковинным зрелищем: на плотно утоптанной земле, под стеной караван-сарая, сидел, поджав под себя ноги, изможденный старик с очень темным высохшим лицом и желтовато-серой бородой,-точно под цвет его заношенного халата. Старик, приложив к губам коротенькую камышовую дудку, наигрывал что-то жалостливое, а прямо перед ним, в середине большого круга, образованного толпой зевак, стояла на хвосте, покачиваясь из стороны в сторону, большая черная змея, с головою, раздутой как пузырь.

Вельяминов глядел на это довольно долго, так что даже начало клонить ко сну, и он сам, подобно той ученой змее, начал легонько покачиваться туда-сюда. Но тут старик, панно оборвав жалостливую мелодию, задудел что-то веселое и змея, тотчас приподняв голову-пузырь, начала приплясывать на хвосте, ровно бы приноравливалась. Малое время спустя, заметив, что и сам он притопывает ногами в лад музыке, боярин с досадою отвел глаза в строну и, чтобы прогнать наваждение, оглянул лица стоявших вокруг людей. Одно из них, красное и широкое, как лопата показалось ему знакомым, но Иван Васильевич не успел вспомнить, где его видел, так как внимание его снова привлекли действия темнолицего старика, который, перестал играть, сунул дудку за пазуху и протянул вперед поросшую седым пухом руку. Змея, голова которой сделалась теперь маленькой, как у обыкновенной гадюки, тотчас полезла к нему в рукав и скрылась под халатом.

Ее хозяин, не торопясь и не обращав никакого внимания на собравшуюся вокруг толпу, вытащил из-за спины небольшой горшочек с землей, воткнул туда какое-то зернышко, полил водой из стоявшей рядом тыквенной баклаги и что-то забормотал, легонько поводя сверху руками.

Не прошло и пяти минут, как земля в горшке зашевелилась, из нее выбился тонкий бледно-зеленый побег, который на глазах стал расти и ветвиться, покрываясь узкими, блестящими листьями. Изумленный Вельяминов незаметно подергал себя за кончик уха,– но нет, он не спал и действительно видел все это наяву.

Диковинный кустик между тем вырос уже высотою в пол-аршина, и теперь на его верхушке набрякала и топорщилась розовая почка, вдруг открывшаяся пышным красным цветком. Боярин, в нос которому внезапно ударил сладкий, дурманящий запах, не знал, что и думать, по самое удивительное все же ждало его впереди: старик сорвал со стебля столь чудесно выращенный им цветок и, не переставая бормотать, подбросил его вверх. Все задрали головы и остолбенели: цветок неподвижно повис в воздухе, на высоте шести или семи аршин над землей.

Иван Васильевич не отрывал от него взора долго,– пока не заболела шея. Затем, чтобы передохнуть, опустил голову и поглядел на землю. Тут уже не было ни растения, ни горшка,– на его месте стояла деревянная плошка, в которую люди кидали мелкие монеты, а старый колдун укладывал свое немудреное хозяйство в торбу, явно собираясь уходить. Иван Васильевич снова посмотрел вверх, но цветка там уже не увидел,– он исчез неведомо куда, а что не упал па землю, в том боярин был готов поклясться Богом.

Зрители, поняв, что представление окончено, начали расходиться, восторженно цокая языками и громко обсуждал виденное. Только лишь краснорожий, ранее замеченный Вельяминовым, широко расставив ноги и запрокинув бороду, рыжую, как лисий хвост, продолжал шарить глазами по небу, отыскивая, куда улетел цветок. Наконец, ничего не обнаружив в безоблачной небесной синеве, он опустил голову, восхищенно крякнул и шагнул вперед, видимо намереваясь продолжать путь, прерванный интересным зрелищем. Но едва он сделал второй шаг, как стоявший тут же высокий татарин неожиданно толкнул его в грудь, отпихнув на прежнее место.

– Ты что, сдурел, шайтан долговязый? – крикнул рыжебородый, казалось не столько рассерженный, и удивленный выходкой татарина,-А ну, дай дорогу, не то сейчас полетишь в небо, как тот цветок!

– Закон запрещает тебе выйти из круга,– спокойно ответил татарин, передвигая на живот ятаган, заткнутый за пояс и прежде находившийся на его спиной. – Погляди вниз, тебя очертил мой господин, Касим-аль-Авах. И если ты перешагнешь черту, мне велено тут же убить тебя.

Рыжий быстро нагнул голову, и лицо его внезапно побелело. Он находился в центре круга, поперечником в сажень, выведенного на земле толстой меловой чертой.

– Матерь Божья! Ну, теперь пропал! – простонал рыжий, убедившись, что очерченная вокруг него белая линия плотно замкнута. Ноги его подкосились, он в изнеможении сел на землю, охватив голову руками, и замер, будто окаменев.

В этом коротком разговоре только последние слова рыжебородого были сказаны по-русски, но Вельяминов знал татарский язык и отлично понял суть всего происшедшего: в Орде исстари существовал закон,– хотя многими и позабытый, но еще сохранявший силу,– согласно которому неисправный должник, если заимодавцу удавалось очертить его кругом, обязан был оставаться в этому кругу, доколе не поладит с заимодавцем. В противном случае последний получал право обратить его в рабство, а за попытку выйти из круга – убить.

Из толпы между тем выступил невысокий толстый человек, в чалме и в полосатом халате, и подошел к самому кругу. Его лоснящееся лицо, отороченное черной, холеной бородкой, выражало злорадство и презрение.

– Ну, что теперь скажешь, сын верблюда и гиены? – обращаясь к сидевшему на земле пленнику.– Будешь платить или хочешь, чтобы я продал тебя в Кафу, на галеры?

Рыжый поднял голову и с тоской посмотрел на говорившего.

– Смилуйся, почтенный Касим-ата,– проникновенно произнес он,– Пожди еще малость! Вот завершу одно дело, тогда все тебе отдам сполна и еще полстолька. Богом клянусь! Но для этого беспременно мне надобно быть на воле!