Юрий Широков - Хочу, чтобы меня слышали! Книга 2. Золото Разрушителей

Сборы были недолги – Якимчуки срочно распродали свое имущество и налегке наладились к отъезду.

Саша узнал эту страшную для них обоих новость от Лидочки, которая прибежала к нему сразу же, как услышала ее от родителей.

Они долго, по-взрослому, молча сидели, держась за руки. Слов об обязательных будущих встречах, о расставании они не говорили – просто никогда до этого не испытывали горечь разлуки, неведома им была боль потерь и утрат.

Боль резанула по маленькому Сашиному сердечку позже, когда закрылась дверь самолета, безжалостным драконом поглотившего в своем чреве его любимую Лидочку.

Да! Любимую – так он впервые назвал ее про себя.

Это слово было применимо в его сознании только к двум людям на земле – маме и Лидочке.

Все ее сохранившиеся детские воспоминания – постоянные желания есть и спать.

Но чувство голода было все же сильнее, поскольку не отпускало даже во сне.

Есть и спать, есть и спать…

Убегать в сон, проваливаясь туда от тяжелой и нудной работы, от щемящего голода, от ожиданий лучшей жизни, про которую говорили уполномоченные на митингах и которая виделась вечным и сытым сном.

Во сне не приходили добрые волшебники и сказочные принцы – им просто было неоткуда взяться, они пока жили недоступной для нее жизнью на библиотечных полках.

Читать книги можно было только школьникам старших классов, да и у тех не было на это ни сил, ни времени.

Во сне не грезилось даже изобилия вкусной еды, потому что она, как и большинство детей, была незнакома с такими почти сказочными словами – изобилие и вкуснота.

Знали дети, конечно, что существуют на свете конфеты, печенье, ситро и белый хлеб, но не знали их вкуса.

Самое вкусное – это весенняя трава, появляющаяся на весенних проталинах, и осенняя картошка, поедаемая в огромных количествах в это время года.

Особенно картошка мятая, в мундире 36 36 Неочищенная (прим. авт.). , из таза, в который маменька иногда добавляла молочную сыворотку.

Хоть в семье и была своя коровка, молоко и все продукты из него сдавали государству.

Существовал жесткий план на сдачу творога и масла, и его выполняли безоговорочно.

Оставалась сыворотка и капелюшечка утаенного от властей молочка, которое давали деткам только по очень большим праздникам или во время тяжелой болезни.

Но ей молочка не перепадало никогда – она о своих болезнях почему-то не помнила. И о праздниках – тоже, обязательно бы вспомнила из-за молока.

Весна и осень остались навсегда любимыми временами года от детского ощущения наступающего иногда на короткое время чувства сытости.

Весной появлялась трава, и рахитичная пузатая мелочь в одних рубашках, без обуви и без штанов, подавалась в тайгу.

Ели первые росточки, робко, по-детски наивно появляющиеся на проталинах. Интуитивно, как дикие зверьки, не трогали ядовитое – не было ни одного случая даже небольшого отравления.

Растущий организм от травки ликовал, добирая по частичкам недополученные силы, утраченные во времена длинной и скудной на пропитание зимы.

…Молоко, масло, мясо помнилось только по теплым и недоступным запахам, видимо, ели это только в тех местах, где должна была быть та самая лучшая жизнь, о которой говорили на митингах.

Почти все продукты, получаемые от скудного хозяйства, сдавали государству в обязательном порядке, из-за чего государство представлялось чудовищем, постоянно жрущим всякие вкусности и от этого становящимся еще громаднее, страшнее и голоднее. Оно заставляло своих подданных есть все меньше, а работать, взрослея, все больше.

И еще государство заставляло убегать семью все дальше и дальше в тайгу из-за страхов отца перейти в разряд врагов народа.

Ее отец служил счетоводом в прииске, никогда не высовывался, речей не произносил. Запомнился он постоянно шуршащим газетой и от этого казавшимся каким-то неземным, загадочным и непонятным.

Не отцом вовсе, а каким-то чужим дядькой, похожим на лектора из общества «Знание».

Она не помнила ни одного случая, чтобы отец когда-нибудь говорил ей ласковые слова, гладил по голове, жалел.

Сам он в домашних делах участия не принимал, а в свободные от службы и чтения газет время пропивал последнее, бил свою рано постаревшую от постоянных родов и каторжной работы жену.

Под горячую руку дубасил почем зря и чем ни попадя ребятишек, независимо от их возраста и пола.

От побоев пьяного отца спасались зимой у соседей, летом – в тайге или на реке, а во время наводнения, когда Поселок уходил под воду, – на крыше сарая.

Количество детей достигало двенадцати, правда, некоторые тихо и незаметно умирали в младенчестве, но о них никто не плакал, им даже иногда завидовали, поскольку умершим не ходить больше по кругу земных мучений.

По-тихому, буднично так, без отпевания, хоронили их без церкви и священника – их в Поселке не было никогда, как не было и в других поселках треста «Амурзолото», построенных наспех и по виду напоминающих тюремную зону.

…Наступившие школьные годы стали еще безрадостнее.

Учиться зимой со старшей сестрой Леной они бегали по очереди, передавая друг другу единственные в семье мамины рваные валенки – другой женской обуви в доме не было.

Старшая сестра надевала их утром, а она – после обеда. Вскоре любимая сестренка померла – застудила ноги на морозе.

Потом началась война.

Отца и не умерших в детстве братьев государство забрало в армию, а самый старший брат Владимир ушел туда еще за год до начала войны.

Провожали мужичков молча, без слез и молитв, без песен и танцев, как на похоронах.

Стало еще голоднее, теперь даже травы весной не хватало на всех.

Подкормиться в тайгу ходили теперь и взрослые, даже лежачих стариков относили туда.

Надежда выжить была связана только с тайгой и картошкой.

Тайга-кормилица редко, но выручала…

В свободное время, чаще ночью, они с сестренками тайно ставили силки и капканы, ловили сетями рыбу – научились этому у старших братьев.

Добытое таежное пропитание сушилось, вялилось, солилось, коптилось и тайно пряталось на зиму в тайге.

Сохраняли еду в погребах, вырытых и замаскированных в глухой тайге, скрывая таежные дары от озверевших и донельзя ожиревших охотинспекторов.

Те зверствовали люто – ловили в тайге и на подступах к Поселку, отбирали снасти и добычу. Иногда жалели только детишек, а вообще-то за незаконную рыбалку и охоту полагалась тюрьма, а оттуда – прямиком на фронт, в штрафную роту.

Такая участь выпала братишке Борису, пойманному в тайге возле найденного им в тайге подыхающего неизвестно кем подраненного лося.

Во время наводнения на старенькой весельной лодке они догоняли и причаливали к берегу огромные лесины – так назывались лиственницы, смытые водой во время наводнения.