Ирина Измайлова - Князь Александр Невский

Небо над высоким берегом Волги было покрыто клочковатыми, изодранными ветром тучами. Из них густо летел мокрый снег, чиркая белыми строчками по волнам. Случалось, его подхватывал шквал – и белое крошево рассыпалось вихрями, иной раз перемешиваясь с дождём. Тёмные воды, высоко поднявшиеся за время проливных дождей, неслись будто обезумевшие.

Хмурый день склонялся к вечеру, когда над берегом показался и тронулся вдоль его кромки отряд всадников. Они спешили, понукая коней, стремясь добраться до какого-нибудь крова.

Копыта месили жирную осеннюю грязь, и брызгами этой грязи были густо покрыты ноги всадников, края их плащей. Иногда грязь попадала и в лицо кому-то из едущих, и тот, морщась, смахивал её рукавом. Все без исключения лица, мокрые от непогоды, выражали раздражение и усталость.

Вот уже не один день тянулись они по этой осенней непогоде, то продвигаясь вдоль реки, то слегка от неё удаляясь, ища более удобный путь, но вновь и вновь увязая в тёмной жиже бездорожья, которую порой, под вечер, присыпал пятнами белизны густеющий снег.

Путники ехали к далёкому Новгороду.

Отряд насчитывал девятнадцать человек. Все в кольчугах и шлемах, в шерстяных плащах, уже немало пострадавших от скачки по осенней непогоде. По доспехам и вооружению (у каждого ратника на поясе мотался меч в кожаных ножнах, у некоторых были приторочены к седлу дротики, у кого-то за плечами висели луки) легко угадывалось, что они русские. Да и лица, хотя и в брызгах грязи, тоже выдавали воинов.

Во главе отряда ехал на крупном гнедом коне человек громадного роста и могучего сложения. Алый плащ, особой добротной работы кольчуга, шлем с золотой насечкой – всё обличало в нём человека знатного и сильного. Но особенно выделялось его лицо: раз увидишь – никогда не забудешь. Ему казалось на вид около сорока лет, может, немного меньше, хотя на самом деле сравнялось сорок три. Слегка вьющиеся волосы и обрамляющая щёки и подбородок короткая борода были светло-ржаными, как и брови, но бровей под надвинутым шлемом не удавалось увидеть. И также не разглядеть было седины, во многих местах пробивавшей светлую густоту волос.

Черты лица – чеканные, твёрдые, будто выведенные резцом на нерушимом металле, глаза – сине́е полуденного небесного разлива, но не сияющие, не ласковые. В них грозно блистала сталь.

Заметив, что отряд позади него растягивается и начинает понемногу отставать, предводитель слегка натянул поводья, не останавливаясь, обернулся:

– Что же, братие, вовсе без сил, что ли? Едва едете.

– Княже! Гляди, по дороге, за мысом, хаты чернеют! Вон там. Посмотри!

Понукая усталого коня, князя догнал один из его дружинников. Поравнялся, смахнул с лица мутные брызги и продолжил:

– Слышь, княже Александре! [1] Обращение с окончанием на «е» или «о» применялось на Руси в седьмом падеже, так называемом звательном. «Отче», «друже», «Владыко» и др. Надобно свернуть да поглядеть, что там такое. Ежели поселение русское, так не остановиться ли нам засветло да не заночевать ли? В такую хмарь среди чистого поля стана не разбить – в грязи утонем да вымокнем. Никакой шатёр не спасёт…

Александр поднял руку, защищая глаза от ветра и хлопьев мокрого снега.

Вдалеке, там, где берег становился ниже, действительно виднелись чёрные силуэты десятка вросших в землю домишек.

Обернувшись к дружиннику, князь пожал плечами под мокрым плащом:

– Остановиться-то, Митрофанко, надобно. Долее ни мы, ни кони не выдержим: вон, твой уж оступается, в грязи скользит. Только поселение то не живое. Гляди: ни дымка над кровлями!

Другой дружинник, средних лет, крупный мужчина, с бородою по грудь, в свою очередь, догнал князя и, возвысив голос, чтобы его речь не заглушало хлюпанье копыт по грязи и фырканье коней, проговорил:

– Знаю я, княже, это место. Тут когда-то целое городище было. Потом, когда отец мой, царство небесное, сюда ещё с дружиной твоего отца, князя Ярослава, ездил, только поселеньице осталось, малое да нищее. А после и оно вымерло: татары разорили дочиста. Людишек кого в полон увели, а кто сам ушёл.

Выразительное лицо Александра исказили одновременно гнев и неожиданно, но явно обозначившая себя боль. Она будто шла изнутри, будто невидимая глазу рана вдруг дала о себе знать. Князь не вздрогнул, не поморщился. Только его губы чуть покривились и напряглись да зрачки расширились, сделав глаза темнее и глубже. Эту странную, глубоко спрятанную, необъяснимую боль он не раз уже чувствовал за время пути и не хотел говорить о ней своим спутникам. Они и не замечали ничего. И в этот раз приписали его невольную гримасу раздражению и гневу, вызванным словами его спутника.

– Мы ж третий день из ханского становища едем! – воскликнул Александр. – И ничего живого – будто вымерли русские люди! Как вкруг норы драконьей… И дань им платим, и не выступаем супротив их власти, а всё едино: не могут они нас не трогать, не губить, не разорять! Что же им так кровь-то русскую пить нравится?!

Рука князя крепко сжалась на поводьях коня. В это время сквозь лохматые тучи вдруг прорвался одинокий солнечный луч и на пальце вспыхнул огнём драгоценный перстень.

И, как тяжёлое видение, так же ярко возникло воспоминание, заставившее Александра снова поморщиться, на этот раз не от боли.

Он будто бы ясно увидал просторный ханский шатёр, обставленный богато, но безвкусно. Ковры и подушки на полу; по стенам – мечи и кинжалы самой различной ковки; копья, щиты; вдоль стен – сундуки и ларцы, нисколько друг к другу не подходящие и оттого похожие на выросшие по кромке опушки кусты, бестолково теснящиеся, мешающие один другому расти.

Среди всего этого варварского многообразия выделялось лицо того, к кому князь Александр приехал, к кому явился в этот самый шатёр. Нынешний повелитель Орды хан Менгу-Тимур. Его лицо, широкое, по-своему выразительное, казалось тем не менее закрытым: ни мыслей, ни чувств на нём не читалось – оно походило на своеобразную маску под дорогим мехом богатой шапки. Хан восседал не на традиционных подушках, но в роскошном резном кресле персидской работы, покрытом шкурой леопарда. Перед ним, на столике, тоже изящно сделанном, но не персидском, а китайском, с перламутровыми и яшмовыми инкрустациями, стоял кувшин вина, на блюде оранжево светились крупные персики.

Менгу-Тимур пил вино из золотого кубка, пристально глядя на князя и улыбаясь. Но его улыбка тоже не выражала ничего, будто он просто приклеил её к своему лицу. Взяв кубок из правой руки в левую, хан подхватил с расшитой подушки роскошный восточный шлем. Протянул, продолжая улыбаться: