Владимир Бутенко - Казачий алтарь

– А почему ж ты у них одна?

– Спрашиваешь. Откуда мне знать?

– Значит, собой занимались. А я родила бы Яше еще двоих…

– Не нам родителей судить. Хотя, конечно, в детстве было скучновато. То с куклами играла, то книжки рассматривала, то со служанкой по магазинам бродила. Дом коммунальный, в два этажа. Наверху наша квартира, четыре комнаты, и комнатушки Тархановых. Их Дуська моя ровесница. Но мы не дружили. Пустая девица. А на первом этаже, в полуподвале, живут Сидоровы. Тоже семья заурядная. Но добрая, пролетарская.

– Жили богато, раз служанку держали, – заключила Лидия и кивнула. – Лестница нужна.

Принесли ее из сарая. Приставили к стволу. Лидия стала собирать сливы с верхних веток. Возобновляя разговор, вздохнула:

– А мы кое-как перебивались. Особенно в тридцать втором. Тут голод, а еще и папашка наш загулял.

– По-настоящему не было продуктов?

– Нет, понарошку… Целыми семьями вымирали! Вон, видела могилки за хатой?

– Лидочка, извини. Случайно…

– Ты у родителей жила, как у Христа за пазухой. А мы… сусликов и галок жарили! А когда крапива да чеснок поднялись, то-то радовались… На пару с мамой пахали, запрягали в скоропашник стельную коровенку. За день работы получали по два фунта ячменной муки. Хорошо еще отец вместе с соседом купил в Новошахтинске лошадей. На конине кое-как выжили… Ну, довольно об этом. Беды прошлые. Настоящие – больней.

– По-моему, я тебе не говорила, что мама в госпитале служит, в Ессентуках? Наверно, и там уже немцы.

– Говорят так.

– А твои родители на хуторе?

– Отец ушел в первый призыв, в июле прошлого года. Ничего о нем не знаю. А маму похоронили в апреле тридцать четвертого. Я уже училась в последнем классе семилетки. Ребята ухаживали. А на мне одно-разъединственное ситцевое платьице, и то штопанное-перештопанное… Под Новый год стало заметно, что мама беременная, и я домой по два раза на неделе наведывалась. Как-то раз сорвалась в пургу. Чуть не замерзла. Слава богу, лай расслышала. Слух у меня хороший… Вижу, что мама места себе не находит. Расплакалась и говорит: «Я слезами умываюсь, а он, паразит, должно, у Симоненчихи. Ни бога, ни людей не стыдятся. Уходил бы к Верке и жил, коль мы ему опостылили. Я с брюхом, она, холера такая, пальтушку справила. Не иначе, на наши денежки! Последние гроши от детей отрывает…» На что была мать покладистой, а тут не вытерпела. Оделась, схватила каталку, какой тесто раскатывала, и, распокрытая, в буран… Ждать-пождать – нет ее. Наказала я Наташе с печи не слазить, следом побежала. А сугробы уже до пояса. Гляжу, кто-то движется по улице. Подошла, припала ко мне мама и давай стенать. А как пришли домой, как взглянула я на нее, так и сердце во мне упало! В пол-лица – синяк и на плечах следы от побоев. Наутро отец только с балалайкой на порог, а я кочергой его… По ногам! Чтоб дорожку забыл!.. А в апреле, недели через две после родов… не стало мамы…

Уже вечерело. В заречье не смолкала переливчатая песнь иволги.

Расколов сливы и разложив их сушиться на крыше летницы, Лидия с Фаиной решили искупаться. Такова натура женская: если в беседе одна разоткровенничает, – непременно этого же потребует от другой. По дороге к плесу Лидия стала расспрашивать Фаину. Но горожанка сообщила о себе немного: в музшколу поступила по настоянию бабушки Розы Соломоновны, переехавшей к ним жить из Одессы; среднюю школу окончила с отличием; встречалась и дружила с несколькими парнями, а нынешним летом познакомилась с Николаем, лейтенантом-танкистом…

Береговая низина, разузоренная голубыми цикориями, желтопенными кашками, лиловыми цветками репейника, была в тени верб. Из-за лозняков, увитых усатым плющом, тянуло камышом и тиной. Тропинка подвела к бревенчатой кладке, укрепленной на ослизлых, позеленелых сваях. Округлый плес манил светлой водой. Раздеваясь, Фаина украдкой оглядела обнаженную фигуру замужней хуторянки. Была она сбитой, длинноногой. Контрастируя с загорелыми лицом, шеей и голенями, молочно белели живот и груди, – оттого тело Лидии казалось полосатым, забавным. Стесняясь своей наготы, она торопливо зашлепала босыми пятками по горячим дощечкам и спрыгнула в воду. Мелкие брызги серебристо блеснули в воздухе, окропив Фаине лицо. Ощупывая дно, Лидия побрела к середине плеса и рывком легла на плескучую речную гладь.

– Теплая вода? – с улыбкой спросила Фаина, стаскивая широкую юбку, пожалованную хозяйкой.

– Парная!

Долго не отпускала их река, прозрачная и прогретая до самого дна, долго плавали они и просто стояли по шею в воде, ощущая то особенное наслаждение, которое испытывает человек после знойного рабочего дня.

Лидия, всполошившись, что темнеет, не стала ждать подругу и заспешила доить коров. А Фаина засиделась на кладочке, довольная возможностью побыть одной. Как-то негаданно разгрустилось о маме, бабушке. Вот бы они ее пожалели, узнав о том, как достается Фаине это житье на хуторе. Ладошки в ссадинах, мозолях… Совсем одна в огромной степи… Мама, наверно, с госпиталем за линией фронта. Тревожится за свою худышку-бабочку… Слезы нежности и печали затуманили взгляд…

На луговине брошенно покоилась тачка, груженная травой. Подле нее лежала коса. Фаина поискала глазами старика, но берег в обе стороны был пуст. Странный шум слышался поодаль, за межой белотала. Любопытство повлекло Фаину туда, хотя шла она с опаской: а вдруг наступит на змею!

Под кручей бурлила коловерть, стиснутая стеной камыша. На самом краю ее стоял, раскорячившись, Тихон Маркяныч и в полторы руки тащил на себя удилище, согнувшееся дугой. Под чувяком Фаины треснула хворостина. Старик на мгновенье оборотил к ней пунцовое лицо, вытаращил глаза:

– На подмогу, милушка! Вымотал, сукач… Хватайся!

Фаина подбежала и вцепилась руками в ивняковую жердину, конец которой воткнулся в перекипающие буруны. Если бы рыба не делала усилий сняться с крючка, подергивая рывками, то можно было посчитать, что он увяз в коряжине. Между тем тяга нисколько не ослабевала. У Тихона Маркяныча от напряжения на лбу выступил пот. Вдруг леска круто пошла в сторону, и у камыша раскатисто бабахнуло!

– Ччертяка хапнул! А?! Слыхала? Истый антиллерист! – восхищенно простонал Тихон Маркяныч, окинув жилицу ошалевшими глазами. – Кубыть, не сдюжим. Оборвет!.. Косу… Неси косу!

Фаина помчалась к тачке, позабыв и про гадюк, и про самое себя, и обо всем на свете. Ах, этот неуемный рыбацкий азарт!

Передавая ей удилище, Тихон Маркяныч умоляюще наставил:

– Ну, Феня, крепись. Зажми удилку ишо промеж коленок. Так покрепче. И не давай воли, тягни на берег.

И, как был в галошах, забрел в воду, примериваясь острием косы к вымелькивающей из буруна черно-серой хребтине. Коротко замахнулся и ударил! В тот же миг дьявольская сила вырвала удилище из рук девушки и понесла его по течению. Потрясенный развязкой, рыбак ожег виновницу гневно-страдальческим взглядом: