Владимир Бутенко - Казачий алтарь

– Верней, мне подпевали, – поправила Фаина.

– А на инструменте таком вальсы играют? – полюбопытствовал Тихон Маркяныч. – Могет, знаешь под названием «На сопках Маньчжурии»?

Фаина вновь поднесла скрипку к подбородку. Мелодия раскачалась, светло и торжественно закружилась в тесном помещении, подвластная искусной руке. Тихон Маркяныч выдернул из-за уха недокуренную цигарку, помял в пальцах, да так и не поджег, завороженный музыкой и воспоминаниями… Второй раз попросил сыграть Фаину тот же вальс… Заскучав, дети выскользнули из кухни, а Тихон Маркяныч, растроганный вконец, смахнул непрошеную слезу, вздохнул:

– Толково играешь! Молодец! Эх, кабы я знал, а то… В первый разок надумала. Скольки жила у нас и скрывала… Значится, домой? Как ни хорошо в гостях, а в своей хате лучше… А то погодила бы? Тута, вишь, немец не лютует, а в городе ктой-зна… Ты, Феня, случаем не еврейской нации будешь? Вроде бы скидаешься.

Фаина, укладывавшая скрипку в футляр, резко повернула голову:

– Моя мама еврейка. Это вас волнует?

– Нет, боже упаси, – сбивчиво, точно уличенный в потайных мыслях, забормотал Тихон Маркяныч. – Для антиресу спытал… А с другой стороны, немецкий офицер на сходе грозился, что, дескать, обнаруженных евреев нужно передавать новым властям.

– Я презираю фашистов!

– Ой, ли? Береженого и бог бережет. Нонче храбрость в карман спрячь. Опосля достанешь…

Вечером, за ужином, Тихон Маркяныч неожиданно объявил, что также собирается в город. Во-первых, дома истратился запас соли, во-вторых, для ремонта церкви требовались крупные гвозди. Сын воспротивился, выяснив, что церковная община рассчитывает на ссуду, полученную колхозом. Но Тихон Маркяныч, выражавший волю стариков, был непреклонен. И староста по прежней казачьей заповеди, когда решение совета стариков было для атамана законом, – уступил.

Лидия, намаявшаяся за день, вела себя сдержанно. Но все же, заметив нетерпеливую радость Фаины, укорила:

– Тебя будто из тюрьмы выпустили…

– Ну, конечно, Лидунечка! Ужасно хочу домой.

– Моя зеленая косынка тебе к лицу. Примешь в подарок? Она совсем ненадёванная.

– Спасибо. А я тебе бусы оставлю. Гранатовые.

Лидия благодарно кивнула.

Еще затемно Степан Тихонович отправился на конюшню и, когда подъехал на фурманке [8] Фурманка (южн. диал.) – телега с высокими бортами. ко двору, все домашние были на ногах. Наскоро перекусили. Фаина помогла погрузить арбузы и, ожидая, пока хозяева уложат остальные продукты, предназначенные для продажи или обмена, отошла к воротам. Два петуха в разных концах Ключевского перекрикивали друг друга. Были те скоротечные минуты предзорья, когда из сумрака начинали выступать очертания удаленных предметов: решетка база, береговые вербы, желтый клин заречной стерни, а осокорь у забора менял ночной цвет листьев на бледно-серый, показывал их светлый испод, отзываясь на струи знобкого воздуха.

От мысли, что напоследок озирает этот хуторской мир, который вначале отталкивал и был чужд, стало почему-то грустно. За месяц Фаина все-таки освоилась, привыкла к Шагановым. В эти страшные дни многим, многим была она им обязана. И как ни странно, подрастеряла свою идейность, соприкасаясь с чем-то извечно важным, глубоким. Да и неведомо, что ждет ее впереди…

– Не обижайся, девка, ежели чем не угодили. Храни тебя Господь! А коли не сложится жизнь в городе – вертайся. Дорогу знаешь, – напутствовала Полина Васильевна перед тем, как закрыть ворота за выехавшей подводой.

А Лидия вышла на улицу в напахнутой на плечи фуфайке. Лицо ее было бледным, строгим и необыкновенно красивым. Большие серые глаза в зыбком утреннем свете смотрели не то с упреком, не то с печалью.

– Не затеряй адрес. Приезжай обязательно, когда сможешь, – напомнила Фаина, умащиваясь на разостланном поверх сена тулупе.

– Ладно.

Лошади дернули. Тихон Маркяныч, принаряженный в суконный бишкет, глубже насунул свою казачью фуражку с красным околышем, уселся рядом с сыном на поперечной доске-сидушке. Когда повозка стала набирать ход, обернулся и бодро крикнул:

– Не боитесь! Довезем ее в целости и сохранности… Да не забудьте кизеки перевернуть…

На прощанье Фаина помахала рукой, вздохнула и улыбчивыми глазами неотрывно смотрела на одинокую фигуру Лидии, пока шагановское подворье не скрылось за поворотом.

До обеда лошади отмахали километров тридцать. Степан Тихонович кучеровал напеременку с отцом. Оба знали наикратчайшую дорогу по безлюдной степи. Сморенная солнцем и дорожной качкой, Фаина прилегла меж оклунков и задремала. Кунял головой, не в силах сбросить сонливости, и старый казак. А Степан Тихонович, наоборот, чем ближе подъезжали к Ворошиловску, тем становился тревожней. Приметы отполыхавших боев угадывались повсюду. Чернели пепелища нив и скирд, воронки от бомб, окопы. На возвышенности – битая техника: искореженная пушка, сгоревшие до колесных рам автомашины, два немецких танка. У ближнего, наполовину обугленного, не было гусениц. А со второго, скорей всего, прямым попаданием бронебойного снаряда сорвало башню. «Слава богу, что прошли бои мимо нашего хутора, – подумал Степан Тихонович, подстегнув лошадей. – С землей бы сровняли».

При виде раздавленных подвод даже у Степана Тихоновича зашлось сердце. Доски бортов и колеса были размолоты в щепки. Вблизи одной из них лежала синюшно-темная человеческая рука, облепленная муравьями. Еще ближе подъехав, возница почуял смрад, разглядел под древесным крошевом тряпки, изуродованные, разлагающиеся людские тела. Содрогаясь от отвращения, погнал забеспокоившихся кобыл. Тряска разбудила Фаину и Тихона Маркяныча. Он что-то недовольно буркнул и стал сворачивать цигарку. Вдруг растерянно воскликнул, глянув на лесополосу, потянувшуюся сбоку:

– Боже правый!

На ветках рослых акаций висели, окаменев на задних ногах, две вороные лошади; дышло стоящей на заднем борту телеги было вздыблено. Вероятно, ошалев, пара дончаков понеслась прямо на деревья и в последний миг, срезанная пулеметной очередью, рванулась в небо…

– Экая страсть! Как же такое могет? – воскликнул Тихон Маркяныч, качая головой.

– Должно быть, от танка уходили, – предположил сын. – Там, сзади, подводы, как катком, прикатали… Кладбище посреди поля…

По дороге у безлюдного стана встретился колодец. Из жестяного ведра напоили лошадей и стали в тени лесополосы на роздых. Отполудновали. И лошадкам задали по ведру фуража. Тихон Маркяныч, пока сын дремал в тенечке, пучком сена обтер лошадиные бока, проверил упряжь.

Тронулись дальше. Село Грачевку, разбросанное в лощине, можно было обминуть кривопутком. Но Степан Тихонович, вновь взявший вожжи, решил спрямить путь – до бывшей губернской столицы оставалось верст сорок, а солнце уже заметно перевалило через зенит.