Андрей Воронов-Оренбургский - Пиковая Дама – Червонный Валет

– Откуда такое прозванье? – задавал вопрос Кречетов.

И получал резонный ответ от соседей:

– А потому, брат, что «шестерки» служат и тузам, и королям… И всякий валет им приказать горазд. Однако держи в уме: козырная шестерка туза бьет! Да и не век нам в лакеях шмыгать… Придет наше времечко, через годок отыграемся…

«Так-то оно так, – итожил Алешка, а на душе скребли чертовы кошки. – Покуда “шестерка” в дамки выйдет, станет ли козырной, много ей соли хлебнуть придется».

Сколько часов после отбоя носились первогодки с кухни на кухню, из бытовки в сушилку, никто не считал. Да если и взяться, вряд ли учесть возможно. Случалось мелким штопать, ваксить и стирать до зари, а там уж пожалуйте в классы, где мастаки с указками и розгами. Попробуй не сдать урок – педагогические меры воздействия были куда как просты… Учитель, давно привыкнув, что если вместо толкового ответа «мекала» да «блекала» бестолковая чушь, тут же прекращал добиваться ответа и спокойно предлагал выбор: либо удары аршинной линейкой по рукам, либо лишение обеда. Первогодок уже после первого месяца учебы, как пить дать, протягивал руки и получал свою пайку ударов, только чтобы сохранить за собой обед. «Оно и понятно, где нашему братцу-савраске еще и без еды выдюжить? Сдохнешь на экзерсисах, и “а-ля-улю” – накрылась твоя учеба медным тазом».

– Оно вдвойне обидно, потешные, – по ночам плакались в минуты отчаянья перволетки друг другу, нафабривая на «свиданку» иль на «вольную» голубой вицмундир «старика». – В трактире наши погодки хоть антерес имеют, пусть малый, а все же копейка. Оно тогда, братцы, не так обидно, не так клещами за «яблочко» берет, ежели копейку в карман свой кладешь.

– Верно гутаришь, Борцов, твоя правда… – натирая суконкой чьи-то «порученные» выходные сапоги до зеркального блеску, с малороссийским колоритом вторил Гусарь. – Не бачу тут справедливости, хоть помри… Я кажу, дурять нас тут, як лопухов, хлопци.

– А то! – пуще возмущался Борцов. – Вечно до тебя, Гусарь, как до жирафу, доходит!

– А це що ж за животина буде такая? Як на манер будэнка? [24] Будэнок – теленок, теля́ ( укр .). И сало поди ж то жреть?

– Сам ты будэнок! У вас чо ли все таки, Гусарь, в Хохляндии? Али ты один такой заточенный да вострый? Жирафа, дурья твоя башка, – это есть зверюга такая огромная… В Априке, говорят, живеть, шастает по лесам ихним… Шея у нее – во! – Борцов, забыв на время об утюге, разбросил руки, точно показывая сажень. – Ну, что пожарная каланча у церкви, а ум, как у тебя, – с горошину.

– Сам ты дурый, Юрок, ох дурний, як твоя жирафа, – хитро улыбаясь красивыми глазами, прыснул хохол и подмигнул Кречетову, ровно сказывал: «Как я его разыграл?»

– А много ль в трактире на разноске заработать способно? – не поддерживая Сашку, Алешка вновь обратился к Борцову.

Юрка хмыкнул со знанием дела, надул для серьезности щеки и с гордостью выдал:

– А что тут гадать? У меня братан в звание полового вышел! У самого Виноградова в услужении. В его трактир, известное дело, с голой ж… не залетишь, мимо скворечника будет. То-то! Глядишь, так дело пойдет, через годок-другой жди от хозяина повышенья. Он у нас из шести братьев самый способливый будет, даром, что рифметике, как мы, не учен, но про ум читает и множит не хуже нашего Сухаря… Эт я, дурак, здесь с вами время убиваю, козлом учусь прыгать да скакать… но на то воля была батюшки, а супротив ее не попрешь, плетью обуха, сами знаете…

– Так все-таки сколько? – настырно, уж боле не только ради любопытства, повторил вопрос Алексей.

– Ну, сам смекай, Кречет.

И тут Борцов, окрыленный сложившимся мотивом, сел на своего «конька» и поведал полусонным приятелям о трактирной карьере.

– Сперва малолетку ставят на год судомойкой, ну, чтобы приглазиться, кто самый шустрый да грамотный. Потом, ежли найдут его понятливым, переводят на кухню, ознакомить с подачкой кушаний. Тут тебя принуждают зубрить названия… всяких там «фоли-жоли» да «фрикасе-курасе»… На это, как Ерофейка, брат мой, сказывал, полгода отдай, не греши – тоже наука! Ну а когда малой навострится, вот тады на него и взденут белу рубаху, но ни секундом раньше. «Все соуса, шельмец, постиг!» – выступает за него ихний главный повар, хлопочет, значит, перед хозяином… Это опять же, ежели ты ему по сердцу пришелся, а так, – Борцов даже махнул рукой, будто сам прошел всю эту каторгу, – на мойке так и сгниешь, покуда пальцы до костей не сотрешь…

– Ну а дальше-то что? – Мальчишки придвинулись ближе, сна в глазах как не бывало.

– А дальше ты не менее четырех лет лопатишься в подручных, таскаешь туда-сюда блюда, смахиваешь со стола и учишься принимать заказы… И где-то на пятом году, ежели оправдал надёжу, тебе сунут лопатник [25] Лопатник – кошелек. для марок и шелковый пояс, за который его затыкаешь, и ты начинаешь служить в зале. К сему сроку, Ерошка говаривал, ты обязан иметь полдюжины белых мадаполамовых, а краше – голландского полотна, рубах и штанов, всегда свежих и не дай бог помятых.

Юрка ненадолго прервался: быстро стащил на чугунную подставку тяжелый, на древесных углях, утюг, сложил по бритвенным стрелкам брючины и устроил их на специальной подвеске.

– Ну так вот, – с нетерпеливым зудом затарахтел он, – каждый из половых с утра получает из кассы на двадцать пять целковых медных марок, от трех рублёв до пяти копеек за штуку. По заказу и расчет, но ты уже берешь с гостя наличностью. Опосля деньжата, данные «на чаишко», все сносят в буфет и уж потом делют по-братски.

– Да ну?

– Вот тебе и ну!

– Врешь, поди, за троих!

– За семерых! Накось, выкуси!

– Да неужто все так и сдают до копейки? – подивился Гусарь.

– То-то, что нет! – цокнул, как белка, языком Борцов. – Братан хвастал, что дюжую долю все тырят и прячут, сунув куда подальше. Эти кровные называются у них подвенечные.

– Ух ты, а почему?

– Деды объясняли, дескать, сие испокон веку ведется. Бывалоча, сопляки в деревне полушки от родичей в избе хоронили, совали в пазы да щели под венцы, отсель и названье.

– Ловко, однако! – качнул головой Алешка.

За окном уже начинал бродить серый рассвет. Холодный туман частью поднимался, оголяя почерневшие от сырости крыши построек, частью превращался в серую паранджу росы, покрывая пустынный двор и лохматую траву вдоль ограды. С улицы в приоткрытую фрамугу бытовки тянуло кисловатым дымком кочегарки, у дровяного сарая слышен был звон топора Федора и сухой потреск расколотых чурбаков.

Алешка сидел на низкой, прижившейся у стены лавке и тупо глазел на свои до крови исколотые портняжной иглой пальцы. Все пуговицы на мундире «старика» были перешиты и ладно надраены до ярчайшего блеску. Его собственная казенная куртка была мята, пуговицы и пряжки на туфлях тусклы, из-за ворота торчал сбитый набок кончик белого бумазейного воротничка. Валившаяся от усталости троица более не вертелась и не трещала историями… Все тихо сидели напротив друг друга, и каждый думал о чем-то своем… Их хмурые от бессонницы лица были сонливы и апатичны, и тонкие, будто трещинки на стекле, морщинки, совсем как у взрослых людей, ютились около глаз и между насупленных бровей.