Андрей Воронов-Оренбургский - Пиковая Дама – Червонный Валет

«Как поведу себя? Не осрамлюсь ли? Ах, шут, похоже, придется прежде говорить… о чем? Вдруг да меня поднимут на смех?.. То-то будет позор: ведь я ровным счетом ничего не знаю. Нет, это только по словам Дмитрия все легко и просто… По его словам, я и сам до всего дойду. С мужчинами, дескать, по первости всегда так, а потом р-раз – и в дамки. Чего бояться? Ну-ну… А вдруг сяду в лужу?»

Алешу пробил пот, когда он представил, что ему придется остаться в одной комнате один на один с чужой ему женщиной, и, быть может, случится, с нею еще что-то надо будет делать… Раздумывая таким образом, он вообразил это совсем невозможным, особенно когда перед глазами мелькнуло нежное лицо незнакомки, в которую он уже второй месяц был бесконечно влюблен. «Но ведь безответно? – успокаивал он себя теперь. – И все-таки лучше отказаться. Что проще сейчас соскочить и отправиться восвояси? Все это пошло и гадко, и главное – ни к чему».

Но тут его, как назло, опять начинал крутить и тыкать сверху и снизу каленой булавкой бес: «Когда еще доведется? Денег у меня для таких затей отродясь не было, а тут все оплатить вызвался Митин друг. Все же чертовски волнительно и любопытно: как это бывает? А если сбегу, что скажет корнет? Брат? Нет, не простят. Высмеют, попробуй потом подойти к ним. Эх, была не была! – выдохнул Алексей и, крепче связывая и убеждая себя данным словом старшим товарищам, решил идти до конца. “A la guerre, comme a la guerre!” [40] На войне как на войне ( фр .). – так, кажется, смеется корнет, так буду смеяться, относиться к жизни и я». Угостившись папиросой, он даже повеселел от неожиданно принятого для себя решения, однако долго молчать не смог и, незаметно толкнув брата плечом, тихо спросил:

– А как это… хм, хм, словом, без чувств? Без души?.. Или ты всех любишь?

Митя серьезно посмотрел в доверительно-напряженные, глядевшие на него глаза, и уголки его губ дрогнули в улыбке.

– Что я смешного сказал? – сдавленным голосом, так, чтобы не слышал гусар, гусем прошипел Алешка. – Их же много у тебя? Не тяжело? Неужели на всех сердца хватает?

– Резонно, но глупо, мой юный натуралист. В этих играх нет любви.

– Как нет? – Ответ брата поставил его в тупик.

– А так… Нет. И все… Скажем, ты предпочитаешь оранжад – компоту.

– Допустим, и?..

– Так разве для этого вывода необходимо любить оранжад, м-м?

Алеша не нашелся что-либо сказать, а Дмитрий по-братски приобнял плечо младшего и, продолжая тепло улыбаться, заверил:

– Там, любезный, куда мы едем, о любви забудь. Это лишь радость плоти. Не боле. Удовольствие, если угодно. Она дарит себя – тебе, ты – ей. Оба вполне довольны, и нет никаких глупых упреков.

– Но если… – Алексей нахмурил брови.

– Но если вдруг ты все-таки ощутишь беспокойство и ложную привязанность к одной из этих Магдалин, советую: тут же искать другую. И вот крест, новая юбка в два счета выходит тебя из этой хандры.

Дотошный Алешка хотел было пытать что-то еще, но внимание его отвлек бойко летевший навстречу экипаж. В нем ехали чиновник в фуражке с блестючей кокардой, с кожаным портфелем на таких же ярких медных застежках, лицом и ногами в левую сторону, и купчиха в белом салопе с куньим, важным воротником, повернутая вся в правую сторону, прямо лицом к братьям.

– Видел, как она губы поджала и брови нахмурила, ровнехонько знает, куда мы катим, – невольно слетело с губ Алексея, когда кучер поворотил за угол.

– И знает! – весело рассмеялся в ответ Митя. – Да только не от того багровеет она лицом… А от того, что завидует нам, старая репа.

– Да ты что?

– А ты думал!

Братья, откинув головы, от души рассмеялись. Этот печальный вердикт купчихе, который, не раздумывая, влет вынес Дмитрий, был полностью разделен Алешкой. Увы, в эгоистическом измерении юности те, кому за тридцать пять, – это уже безнадежные, дряхлые старцы.

Алексей не знал, сколько отмерил себе прожить его брат, зато крепко держал в памяти пылкое убеждение Гусаря: дожить до двадцати пяти, а там хоть пулю в лоб, хоть с камнем на шее в Волгу. Зачем, право, потом всю оставшуюся жизнь избегать зеркал, как черт ладана, носить в кармане румяна и пудру, мучиться париками и горевать о том, чего уже, один бес, не вернуть. Сам себе Алексей покуда сроков не выдвигал, потому как в пятнадцать лет еще отчаянно хочется, чтобы тебе поскорее стукнуло восемнадцать…

Всю дорогу в конец Московской улицы на удивление молчавший балагур Белоклоков был замкнут и погружен в свои думы. Дмитрий, неплохо знавший Андрея, время от времени поглядывал на своего приятеля и был отчасти смущен столь откровенной метаморфозой. После того как миновали четвертый квартал, он даже стал, скрытно от Алексея, нервничать и строить догадки: что эта тень неуверенности могла значить?

Между тем голова адъютанта была занята одним-единственным вопросом: объявится нынче его превосходительство или нет? И эта мысль нещадно грызла его, как цепной пес, не давая легко и свободно предаться веселью.

Дело в том, что они держали путь в местечко под громким названием «Прогресс» [41] См.: Горизонтов И. Письма к приятелю // Старый Саратов. Изд-во журнала «Волга», 1995. . Местечко это было действительно шумным, имевшим громкую и скандальную славу на весь Саратов. Это был трактир, принадлежавший господину Корнееву, который, презрев советы друзей и старообрядческие убеждения матери, в один прекрасный день хладнокровно похоронил торговлю сапожными товарами и на свой страх и риск взял да и открыл гостиницу с номерами, с рестораном и музыкантами.

Прежде Корнеев широко обшивал горожан, ловко снимая с них мерки. Его просторный магазин с многорожковыми люстрами, с громадными шкафами из красного дерева, забитыми модными ботинками и сапогами из гамбургской кожи, весьма радовал глаз саратовского обывателя.

Однако, как ни бойко шло дело, торговля кожей не согревала сердце Максима Михайловича, и он, с неприкрытой завистью глядя на предприимчивых соседей Свечина и Барыкина – людей, державших свои питейные заведения, – ходил по городу мрачнее грозы и чернее ночи… Будучи частым гостем в их «апартаментах», он до крайности искушал свою душу веселым звоном посуды, плаксивым пиликаньем еврейской скрипки и в целом живым, непохожим ни на что шумом трактирной жизни. Вернувшись домой, он хмуро и подозрительно прислушивался к стуку сапожных молотков о колодки и к хищному щелканью ножниц, которые раздавались в его «пенатах» с утра до заката.

Но еще острее и внимчивее Максим Михайлович прислушивался к голосу своего неуемного сердца. И однажды, не совладав со своими страстями, соблазненный заманчивыми горизонтами трактирного поприща, Корнеев не выдержал и с досадой забросил в темный угол молоток и колодку. В два дня рассчитав ошарашенных, ничего не подозревавших работников, он с головой бросился в желанный омут мороки, где, по его разумению, должна была играть музыка, разливаться волжская песня, а сквозь табачный дым, шум пьяных голосов, лязг вилок и ножей – слышаться вкрадчивый, но греющий душу хруст денежных купюр.