Евгений Салиас - Аракчеевский сынок

Сам хозяин сидел один в спальне, в халате, не раздражительный и угрюмый, как бывало часто за последнее время, а просто задумчивый и печальный.

Его пылкая натура будто начинала уступать гнету обстоятельств, дерзость и самонадеянность временно уступили место тихой грусти.

– Что делать?! Что?! – без конца повторял он и мысленно, и вслух. – Храбриться можно, да толку мало.

Изредка он прислушивался к шуму на улице и в доме, как бы ожидая кого-то… Действительно, он нетерпеливо ждал с часу на час приятеля Квашнина, за которым послал Копчика. Зачем он звал приятеля, он сам не знал. Казалось просто затем, чтобы поговорить откровенно, душу отвести и, пожалуй, посоветоваться.

Наконец, раздались шаги в соседней комнате. Шумский привстал навстречу, но никто не входил.

– Кто там? Квашнин, ты? Иди сюда! – крикнул он громко.

Дверь отворилась и появилась маленькая и худенькая фигурка, чрезвычайно неказистая на вид. Затворив тихонько дверь, фигурка как-то съежилась и поклонилась подобострастно.

– А… Вот кто! Ну, что? – холодно произнес Шумский, снова садясь.

В комнате появился, уже несколько дней отсутствовавший, Лепорелло Шваньский.

– Приехал-с, Михаил Андреевич, – доложил Шваньский, улыбаясь.

– Неужели?

– Да-с… Приехал сейчас.

– Вижу. Не слепой. Привез?

– Привез-с.

– Не обман?

– Как можно-с. Я с тем брал, что если обман, то мы под суд отдадим, в Сибирь сошлем.

– У кого достал…

– Ездил за сто тридцать три версты-с от Новгорода-с. Около Старой Руссы сказали мне-с… Живет человек такой, не то знахарь, не то колдун. Во всей губернии ему почет… Да и боятся его все страсть как… Вот я из Руссы, сказавшись подъячим из Москвы…

– Ну, ладно… Перестань… Это не любопытно. Давай сюда…

Шваньский расстегнул сюртук, бережно достал из бокового кармана что-то небольшое в бумажке и подал молодому человеку.

– Что такое?

– Пузыречек-с…

Шумский развернул бумагу и, вынув маленькую скляницу с мутно-желтой жидкостью, стал смотреть на нее…

– Ну, а если это ядовито? – пробормотал он как бы сам себе…

– Как можно-с, – усмехнулся Шваньский. – Он сказывал, божился пред образами, что самое пустое средство. Только приятный сон дает. И очень крепкий. Хоть, говорит, пори человека розгами – не проснется ранее положенного срока.

– Какого срока? На сколько часов действует?

– На двенадцать-с.

– Все это выпить? Зараз?

– Нет. Тут на три раза. По ложечке. В воде или в чае принимать. А все если дать сразу, то, говорит, будет человек суток двое без просыпу и без всякого дыхания валяться, на подобие мертвого. Даже весь похолодеет, и посинеет. Очень он просил всего не давать зараз.

– Очень? – расхохотался вдруг Шумский.

– Да-с.

– Просил?

– Да-с…

– Ах, мерзавцы!.. Чем торгуют… А?.. Сколько же ты заплатил?

– Сто рублей-с.

По голосу Шваньского можно было догадаться, что он лжет. Как ни хитер и ни подл был он, но голос его лгать не умел.

– Ну, Бог с тобой… Рублей 75 нажил…

– Ей Богу-с… Михаил Андреевич… Помилуйте.

– Не помилую. Но и не жалею. А вот что ты мне скажи: если это ядовито?.. А?

– Он мне божился… Только приятный сон-с.

– Божился? Вот доказательство хорошее нашел дурак. Да ты-то разве сейчас не побожился, что сто рублей отдал. Вот что, друг, Иван Андреевич, я еще слава Богу с ума не сходил, чтобы не опробовавши эту дрянь – дать выпить женщине, которую обожаю… Стало быть, найди мне, на ком испробовать.

– Мудрено-с. На ком же?

– Да ты скажи, крепко веришь ты, что это средство безопасное и хорошее, только крепкий да еще приятный сон дает. Веришь ты сам-то?!.

– Верю-с. Вестимо… Совершенно-с.

– Всем сердцем и всем разумением?..

– Точно так-с.

– Ну так и выпей ложечку…

– Тоись это как же-с?..

И Шваньский разинул рот.

– В чае или в кофее. В чем тебе приятнее.

– Я тоись не об этом… А как же, помилуйте, я вдруг пить буду… Зачем же-с?

– Ради пробы, друг сердечный.

– Что вы, Михаил Андреевич, шутите?!.. Ну, а на грех, если…

– А-а? – проорал Шумский на весь дом. – На грех, если подохну, мол! Да! То-то, голубчик. Так снадобье-то для баронессы – ничего. Только приятный сон даст. А ты подохнуть можешь…

Шваньский, кисло улыбаясь, развел руками.

– Ну, убирайся. Я и без тебя найду, на ком испробовать.

Шваньский вышел, бережно затворил за собой дверь и, двигаясь в другой комнате ощупью в темноте, покачал головой и пробормотал:

– Сам на себе испробовал бы. Чего вернее? А то вишь я разыщи, я привези, да я же и пей всякую пакость.

– Какую пакость пить? – раздался голос в противоположных дверях.

Это был Копчик.

– Ах, это ты, Василий, – встрепенулся Шваньский. – Я так, про себя. Ты откуда?..

– Ездил по приказу, – резко отозвался Копчик.

– К кому?

– Вам-то что же… Дело поручено было.

И Копчик, пройдя мимо Шваньского, вошел к барину.

– Ну? – встретил его Шумский.

– Не могут быть. Хворают. Просят, если нужно, вас самих пожаловать.

– Что у него?..

– Грудь заложило, сказывали, – усмехнулся Васька. – А люди говорят, что у них одна ихняя барыня была днем и они очень шибко повздорили. Она в Петра Сергеевича шандалом пустила и ушибла их в лицо. Может, оттого и не едут.

– О-го… Рожу разбила.

– Да-с. На лбу синяк малость видать. Шишка.

– И здоровая?!.

– Средственная-с.

Шумский усмехнулся и, бросив трубку, снял халат и начал одеваться. Через несколько минут он был уже на улице и, взяв первого попавшегося навстречу извозчика, приказал ехать в Галерную.

Квашнин жил в небольшом домике в самом конце Галерной. Напрасно приятели убеждали его переехать ближе к Невскому или к казармам полка. Квашнин уверял, что ему жаль бросить квартиру ради очень порядочного садика, в котором он постоянно копался, ухаживая за цветами.

В действительности причины были совершенно другие, известные лишь немногим и хорошо известные Шумскому.

Преображенец Петр Сергеевич Квашнин был добрый, скромный, на вид простоватый, но очень неглупый малый, золотой человек, как товарищ, исполнительный и примерный офицер, любимец начальства, товарищей и солдат.

У Квашнина не было на свете ни единого врага, да и быть не могло при его мягкости во всем, как в слове и в движеньи, так и в поведении, в обращении со всеми.

Он был высокий, стройный и красивый блондин, на вид лет 25-ти, но, собственно, уже лет на десять старше Шуйского.

В личности Квашнина было два совершенно разных человека. Один был порядливый и усердный служака, первый на ученьи, смотрах и парадах, отличный фронтовик и хороший стрелок. Кроме того, он был «ученый» офицер, знавший как «Отче наш», такие книжки, как «Ротное ученье», писавший сам уже несколько лет маленькое сочинение под названьем «Значенье каре в бою, со времен Карла XII и до нашего времени». К этому сочинению товарищи его относились, однако, очень жестокосердно. Однажды на заглавном листе чисто переписанной рукописи Квашнин нашел заглавие зачеркнутым и надпись: «Злоключенья квашнинского каре от праотца Адама и до будущего пришествия Мессии».