Евгений Салиас - Аракчеевский сынок

– Да что вы, Иван Андреевич? Ведь ничего не поймешь.

– Воистину ничего не поймешь! – отозвался Шваньский. – Да не стану я говорить… Смотрите, к вечеру все пойдет к черту!

– Да что все-то?

– Все, все. И я, и Михаил Андреевич, и граф Аракчеев, – все к черту полетим.

– Что вы! При чем же тут граф Аракчеев? Вы с ума сошли.

– Воистину, Петр Сергеевич: либо я сам сошел с ума, либо весь Питер сошел с ума. Нет, нет! Лучше вы меня оставьте, а то проврусь…

И Шваньский схватил Квашнина за локти и стал выталкивать его из своей комнаты. Выдвинув его за порог, Шваньский затворил дверь и запер ее на ключ.

Квашнин, очутившись в прихожей, остановился и задумался.

«Стало быть, Иван Андреевич знает больше нашего, – подумал он. – Знает больше того, что знает Михаил Андреевич».

Квашнин медленно прошел снова в спальню. Шумский уже проснулся и, сидя на кровати, настолько задумался, что не заметил, как друг его вошел в горницу.

Когда Квашнин приблизился вплотную, Шумский очнулся, тотчас же оправился и заговорил спокойным голосом:

– Голова трещит от вина. Надо бы чаю поскорее. А какова погода? Что на дворе?

– Не знаю, – отозвался Квашнин, поняв по глазам Шуйского, что он принимает на себя личину спокойствия, а сам еще тревожнее, чем был вечером.

Пройдясь несколько раз по комнате мимо сидящего на кровати Шумского, Квашнин остановился перед ним и выговорил:

– Вот что, Михаил Андреевич: так оставлять нельзя. Это уже действительно совсем черт знает что. Ведь эдакого скандала или эдакой бессмыслицы никогда в Петербурге не бывало да и не будет. Надобно разыскать фон Энзе и порешить дело. Я тебя отговаривал, а теперь сам скажу: драться вам, – так драться! Или распутать дело иначе. А это же все бессмыслица: и ты жених, и он жених! Ведь тут сам черт ничего не поймет. Ведь не спьяна же он похвастал.

– Нет! Это верно! – глухо, но твердо произнес Шумский. – Барон дал мне свое согласие, а не ее… Ева любит его… Ну! Ну, и тайно дала ему свое согласие. Может быть, она бежит и они обвенчаются.

– Разве она не давала тебе своего согласия?

– Дала! Она руку протянула… Я целовал. Ах, я, право, ничего… ничего я не понимаю. Я только чую, что творится нечто особенное… Будто гроза идет… Шваньский и тот стал какие-то загадки загадывать.

– Да, Иван Андреевич чуден… – начал было Квашнин, но запнулся, боясь еще более встревожить приятеля.

В эту минуту Шумский услыхал голоса в соседней комнате и вспомнил, или скорее, догадался, что это были заночевавшие гости. Он сделал нетерпеливое движение.

– Ах, Петя, избавь меня от них, – выговорил он досадливо. – Спровадь как-нибудь, скажи, что я хвораю, что ли.

– Тут и Ханенко, – заметил Квашнин.

– Ну, его, конечно, проведи сюда, а тех, пожалуйста, спровадь.

Через час в квартире было уже прибрано. Шумский и его два приятеля умылись, прибрались и сидели за чаем. Разговор не клеился. Шумский был тревожен и озабочен. Квашнин, отчасти, даже печален, а Ханенко все еще оставался под влиянием ночной попойки. Обыкновенное добродушие исчезло с его лица. Оно как-то распухло, глаза были красные, смотрели глупо, он часто похрапывал и кашлял, как если б у него болело горло. Он уже несколько раз повторил, что «эдакой мерзости, т. е. пьянства, на свете нет другой».

Друзья решили, для того, чтобы выяснить все обстоятельства, капитан поедет к фон Энзе или к Мартенсу и прямо спросит, был ли такой обед и поздравляли ли улана с женитьбой на баронессе Нейдшильд.

– Хоть оно и нелепо, – заметил Квашнин, – да ничего другого не выдумаешь.

Капитан уже собирался выезжать из дому по поручению Шуйского, когда кто-то подъехал к крыльцу на извозчике. Шумский, глянув в окно, ахнул и выговорил:

– Антип! Лакей его! Барона лакей!

Пока отворяли дверь, Шумский в нетерпении вышел в столовую. Ханенко прошел вперед и уже надевал шинель. Квашнин стал в дверях и крикнул:

– Капитан! Вы не прохлажайтесь! Поскорее с ответом сюда.

– Ладно, ладно! – отозвался капитан.

В эту минуту Копчик получил из рук Антипа большой пакет с огромной гербовой печатью и передал барину. На пакете после адреса стояло «в собственные руки», а внизу подпись: «от барона Нейдшильда». Пакет был довольно объемистый.

Шумский взял письмо в руки, и сердце затрепетало в нем, будто предчувствием.

– Куда же он! А ответ? – произнес Шумский, видя, что Антип выходит уже на улицу.

– Он сказывает, ответа не приказано дожидаться, – отозвался Васька.

Шумский вертел в руках большой пакет и не решался его открывать. Затем он выговорил глухо:

– Капитан, обождите, идите-ка сюда.

Шумский двинулся к себе в кабинет, а оба приятеля последовали за ним. Молодой человек положил пакет на стол и сел около него. Оба офицера стояли над ним, тоже несколько смущаясь. Но, наконец, Ханенко выговорил спокойно:

– Михаил Андреевич! Полно бабиться! Что же зря себя тревожить? Может, тут и нет ничего. Разверните, да поглядите… а там уж и…

– Это чудо, – заговорил Шумский сдавленным голосом. – Это недаром. В одном городе: мог бы приехать, меня вызвать. Большущий пакет! Нет, я чую – тут смерть моя. Тут конец всему…

Шумский вдруг протянул руку, сорвал пакет, развернул три листика, исписанных кругом довольно мелко. Он прочел первые несколько строк, затем перевернул еще листик, взглянул в середину письма, затем взглянул в самый конец и руки его опустились, лицо покрылось смертельною бледностью.

– Что же, что?!.– вскрикнул Квашнин.

– Верно! – едва слышно прошептал Шумский. – Фон Энзе! Все – он! Что – не знаю, но это – отказ.

– Да вы прочтите, – вступился Ханенко. – Не может быть. Только что согласие дано и уже слово назад – отказ! Христос с вами. Вы прочтите.

Шумский снова начал проглядывать письмо, быстро, как бы ловя глазами только один смысл содержания, и затем, опрокинувшись на спинку кресла, выронил на пол все три исписанных листка.

Через мгновение он взял себя за голову и глубоко вздохнул, почти простонал.

Друзья сели около него, переглядываясь между собой, и молчали, не зная, что сказать.

Успокоясь и прийдя в себя, Шумский обвел глазами обоих приятелей и выговорил тверже.

– Возьмите, читайте вслух. Я не могу.

Он поднял упавшие листки и передал их Квашнину, который быстро начал читать красивый и разборчивый почерк барона.

Письмо было чрезвычайно пространно и хотя толково написано, но витиевато и фигурно, с претензиями на то, что очень любил барон – le style epistolaire. [32]Вдобавок письмо было в третьем лице.

Барон писал, что несмотря на данное им слово и согласие на брак дочери, он должен взять это слово назад и не только отказать г. Шумскому, но одновременно с этим отказом согласиться на бракосочетание баронессы с дальним их родственником фон Энзе. Действовать так странно и необычно для дворянина барон принужден вследствие чрезвычайно исключительных обстоятельств. Фон Энзе представил барону доказательства первостепенной важности того, что баронесса никоим образом не должна стать женою г. Шумского.